— Дикари бесчинствуют уже в пределах Чосоп. А он, ее правитель, не может сделать ничего, чтоб оградить свою страну от диких орд.
— Но так болтают недруги мои, — выпятив губу, твердил ван своему любимцу Ли Ичхону. — Им выгодно меня представить так, что предпринять в защиту родины я не способен ничего. Однако это злопыхательские враки. Сын Неба обещал мне помощь, и я за нею посылал в Китай людей. Увы… туда попасть им помешало море. Оно чего-то было буйным долго. Когда, считай, Сеул похожим стал на муравейник, в который кто-то сунул палку, — так устрашила весть о появлении продажного пса Ли Ёнбана с людьми Ногаджока на дальних рубежах Чосон, — я не бежал. Наоборот, распорядился собрать рать на юге и разместить ее в Суон{123}.
«Правда, — только себе признавался ван, — тогда я думал только о себе. Надежнее всего казались мне стены Ындэконджона. И потому Сеул я не покинул, хотя то было не войско, а стадо баранов, которое без пастуха. Начальником поставить было некого. Кому я доверял, попали к Ногаджоку в плен, иные там погибли. Других, чтоб спать спокойнее мне было, я сам отправил в ссылку. И не побоялся опять же: из ссылки вызвал Хан Чун-гёма. Его-то и поставил главным над войском в Суон»{124}.
— Теперь прикусят языки враги мои, которые меня как труса поносили. Пускай теперь попробуют сказать, — грудь распрямив, расправил плечи ван. «Грозится этот Ногаджок, и только. Ему Мао Вэньлун покоя не дает, а изловить его бес силен Ногаджок. Вон пишет мне Мао опять: «Давайте сообща рассеем орды дикарей». Он, видно, спятил, этот Мао. А может, просто бунтовщик, что государю не послушен своему? С какой тогда я стати на выручку ему пойду?»
За этим вопросом накатило раздражение. Противным враз стало расплывчатое лицо евнуха, стоявшего безмолвно, ожидая распоряжения вана. Но тот молчал, глядя куда-то вбок, и, кажется, внимательно рассматривал шитье на шелковом ковре.
Взгляд Кванхэ-гуна задержался на переплетении стеблей с цветами. И где начало, где конец, не разобраться было. Словом, хитросплетение. Потянешь за одно — другое оторвешь. «Так и дела мои, — уже спокойно подумал Кванхэ-гун, — запуталось все сильно».
— А этот с чем пожаловал еще? — уставился ван на вновь пришедшего царедворца. — Я разве звал его?
— Ничтожного раба прислала государыня. Вот, — и подал свернутое трубочкой послание с небольшой печатью в виде хризантемы.
— Давай сюда, — протянул руку Кванхэ-гун. Печать срывая, подумал про себя: «Видать, что-то уж больно важное и неотложное, коли осмелилась писать. Ну, что там?» — Ван свиток развернул. В недоумении вскинул брови: «Чего это она вдруг пишет нашими письменами? Больше пристало пользоваться им черни, нежели супруге вана».
Свиток слегка дрожал в пальцах Кванхэ-гуна. Сдерживаемая ярость, не находя полного выхода, отдавалась в них. «Эти северные дикари, — писала королева, — хотят заключить мир с нами не потому, что они питают какие-либо чувства к нам, но потому, что они думают, что в состоянии управиться разом и с Китаем, и с Чосон. Таким образом, они оставляют нас в покое до тех пор, пока не покончат с Китаем. Ван должен принять то или иное решение и действовать. Подумайте о том, что ханины сделали для нас во время последнего вторжения япошек. Мы были на грани гибели, и они выручили нас. Ван и народ должны одинаково мыслить, и надо срочно послать рать, чтобы противостоять общему врагу. Даже если мы и не достигнем цели, у нас будет чистая совесть, так как мы будем знать, что мы сделали все, что могли, чтобы помочь Китаю в час его беды»{125}.
Отложив в сторону послание, Кванхэ-гун принялся перебирать в памяти имена и лица тех, кто мог надоумить госпожу Юн такое сочинить.
— А что это за шум? Похоже, так море ревет, когда оно во гневе. Нет, это не рокот волн, а голоса людей. Какой-то треск… Да это же трещат дворцовые ворота. У евнуха, что влетел, поклонов не положив, глаза, словно у рака, лезут из глазниц, рот перекошен: «Бунт, государь! Они сюда идут!»
Дворцовые покои позади. В жилище лекаря Чои Намсу думал укрыться Кванхэ-гун. Ошибся в Чоне ван: лекарь не промедлил донести, где укрывается Кванхэ-гун, и его взяли{126}.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Зиму сменить весна спешила. О приближении своем она, как могла, давала знать. Подавшись телом всем вперед, Нурхаци жадно вбирал воздух, всем существом ощущая едва уловимое, робкое дыхание пробуждающейся к жизни земли, еще слабые, но уже терпковатые запахи окрестного леса. О наступлении весны говорило и набиравшееся прозрачной синевы небо, вымерзшее за зиму и ставшее блекло-белесым. «Лето начнется, пойдут дожди, и Ляо-ула разольется широко и вольно. В топь превратит окрестные земли. А потому нужно спешить пройти через нее до половодья».
— Да и не только потому нам надо торопиться. Ждать нечего, когда никани большой поход предпримут против нас. Лучше самим по ним ударить, пока никаньские начальники судят да рядят, с чего начать, да спорят, кто из них способней.
Узконосые верткие лодки отчалили от берега и устремились вниз по течению Ляо. Дружно взмахивали весла, и вэйху не плыли — летели по воде. В передней лодке — Лю Цзихоу. Он знает в окрестностях Гуаннина укромную заводь. От нее до ближайшей сторожевой вышки — сплошные заросли. Надежно можно в них укрыться и кинуться внезапно на прибрежные укрепления. В последней лодке — Ли Юнфан. Это он предложил на военном совете сплавиться во главе передового отряда к Гуаннину, не дожидаясь, когда переправится через Ляо основное войско.
* * *
Крепок орех лесов маньчжурских. По твердости он кремню подстать. Немало нужно сил, чтобы добраться до ядра. Этот орех пришел на ум Нурхаци, когда он ехал в Гуаннин. Сам город в окружении поселков-укреплений и как бы в скорлупе. Чтобы пробиться к стенам Гуаннина, сначала надо укреплений слой сломать.
На этих укреплениях никаньцы здорово дрались, а наши все же взяли верх. Вот вроде укрепление было здесь, об этом вал напоминает земляной, а вышки нет, от зданий остовы одни. И груды тел. Все вперемешку — свои и те. Придержав коня, Дайшаня кликнул Нурхаци. Он чуть поодаль ехал. «Тут, видно никани упирались из последних сил?» — повел рукой Нурхаци перед собой. «Это селение зовется Пинянцяопу, — отозвался старший бэйлэ. — По-нашему, «Мост через спокойное море». Оно вроде моста на самом дела. Пройдешь эту крепость — и ты уже, считай, у Гуаннина самого. Сюда из Гуаннина зсе войско, что там было, видно, и пришло. Потому как больше сражений больших и не было. Войско сюда привел цзунбин Лю Цюй. Он сам погиб. Еще с ним кое-кто из военачальников. И войско все их разбежалось».
— А уже потом, — тронул поводья Нурхаци, — ко мне явился этот Шитяньчжу.
То было рано поутру. Ворочаться с боку на бок было уже невмоготу. Огня не зажигая (в одежде с вечера ложился спать), Нурхаци встал с медвежьей шкуры и вышел из шатра. Прислушался. «Вроде какой-то шум. И правда, слух не обманул. Сюда идут, ведут кого-то».
Тот, кого вели, приблизившись, пал на колени: «Государь, никаньского начальства в Гуаннине нет никого. Город твой, считай».
Вот весть она, которую так сильно ждал, что сон не шел. Но принял ее спокойно, вроде даже равнодушно. Словно перетерпел. Бывало так, от мысли о куске слюной рот полнится и в голове кружится, когда же наконец дадут, то вроде и зачем? Перетерпел — и есть уж неохота…
«Он говорит, никаньского начальства нет… Чудно, ведь сам одет как тысяцкий никаньский. Но что-то у него в обличье выдает, что не никанец он. Да и язык ему наш, видно, не чужой».
— А ну-ка ближе подойди. Ты сам-то кто?
— Зовется раб ничтожный Шитяньчжу. Был в Гуаннине цяньцзуном.
— А мне сдается, что не никань ты вовсе. Никаньского-то у тебя лишь имя да одежда.
Шитяньчжу, опустив глаза, переминался с ноги на ногу.
— Ты не таись, так лучше будет. Говори, как оно есть.
— Считан. маньчжур я тоже, — выдавил из себя Шитяньчжу. — Мой род звался хуалгя. Жил в местности Суань. Так получилось, — понурился совсем, — что Минам стал служить.
