— Ну ладно, — то в прошлом было. Теперь ты мне слуга{127}. Вестью хорошею прощение заслужил. И жалую тебе еще в награду копя со сбруей.
Шитяньчжу, сгибаясь в низких поклонах, благодарил за милость.
А явившемуся на зов вестовщику было приказано оповестить военачальников, чтоб войску объявили: тот, кто отличился в сражениях на подступах к Гуаннину, в награду получит пленных никаней.
Завиднелись стены Гуаннина. «Хоть город мой, считай, а как-то непривычно его назвать своим. На стенах городских пока ещё не видно наших стягов. Ну ладно, — утешился, — за этим дело-то не станет».
* * *
Иным явился в Гуаннин Лю Цзихоу. Прежде он был тут вроде бродяжки. Правда, какие-то деньжонки, видно, были. Сам за себя платил в харчевнях и место для ночлега постоянное имел. Занятия же определенного вовсе не было. Не торговал, хотя и говорил, что раньше был купцом, и, ремеслом не занимался. И в войске не служил. В ямэпе видели его не раз, по там он не сидел. Зачем-то, видно, приходил. А больше все среди толпы толкался, любил к компании подсесть в харчевне и слушать, о чем болтают. Играл по мелочи в притонах.
Теперь же он при деле: исправно правит службу хану маньчжурскому, Нурхаци. Тот не успел еще приехать в Гуаннин, а Лю с оравою своей обшарил весь ямэнь наместника и прочие присутствия, разведал, кто из начальства что укрыл и где{128}. Пронюхал Лю, что из военных кое-кто скрыться далеко не успел. С ватагою своею в горах окрестных изловил юцзи Лю Вэньяпя и убедил того прийти с покорностью к Нурхаци{129}. «Нам люди ратные, как ты, весьма нужны», — печать он протянул Лю Вэньяню. — Старайся, и заботой не оставлю».
* * *
С видом явно озабоченным, насупив брови, Лю Цзихоу шарил у себя за пазухой. Нурхаци выжидающе смотрел на него. Наконец Лю вытащил смятый листок бумаги, развернул его, разгладил между ладонями и протянул Нурхаци. «Так это указ никаньского царя, он заключил, едва поднес к глазам бумагу. — Ну, что он там изволил повелеть?»
— Разбойник Нурхаци уже недалеко от Гуаннина. Кто схватит атамана самого Нурхаци, пожалуем такому в его потомству титул «гун», а кто изловит сына злодеева — тот станет «хоу», за поимку прочих старшин и главарей — звание «бо«…Кто из разбойников самих представит атамана иль из предводителей кого, от Нас получит должность{130}.
— Я уже который день живу спокойно в Гуаннине! — выпятил Нурхаци губу. — Напрасно, видно, писари никаньского царя старались, многократно переписывая бумагу эту.
При этих словах Лю злорадно осклабился и потрогал себя за основание косицы. «Вот что еще скажу я, — задумчиво произнес Нурхаци. — Видать, в казне у Сына Неба-то не больно густо, раз сулит в награду за меня или кого из наших одно лишь только звание. И опять же не пристало Сыну Неба бранные слова про нас писать. К войне он вынудил нас сам. Не ради грабежа сражаемся с его мы войском. Ну ладно, нам не впервой терпеть обиды от никаньского царя, и эту стерпим». Нурхаци сердито засопел, глядя куда-то поверх головы Лю Цзихоу. Тот, избегая встретиться взглядом с Нурхаци, сгорбился и спрятал глазки за полуопущенными веками.
— Ну, а что скажешь ты об этом? — Нурхаци помахал зажатым в кулаке листком.
— Вам надо быть настороже, — встрепенувшись, отозвался Лю.
— Среди никаньцев храбрых не нашлось, — хмыкнув, с кривой ухмылкой протянул Нурхаци. — А из моих людей ужель посмеет кто замыслить извести меня?
— Предосторожность не мешает никогда, — негромко, но убежденно прозвучал голос Лю Цзихоу.
_ И на девятый день пребывания в Гуаннине Нурхаци Уоедился в правоте бывшего цинхэского торговца.
Утром, потрапезовав, Нурхаци послал вестовщика сказать, чтоб оседлали копя. Намеревался сам проверить, какое применение нашли пленным никаньцам, которых к знаменам прикрепили. Надо, чтоб больше было от них проку, чего ж кормить их задарма… Снаружи какой-то вроде шум поднялся. Нурхаци насторожился. Верно. Кричат. Чего б такое там стряслось? И к выходу было пошел уже. И тут влетел медзига с видом таким, словно с мудури повстречался. Лицо перекосилось, как только держатся белки в глазницах! Рот разевает, словно рыба на песке.
— А молодчина этот Убай, сын Урикана, — вновь повторил Нурхаци, едва удалился здоровенный детина, боком протиснувшись через узкий для него дверной проём.
— А я, — снова загудел в ушах Нурхаци голос Убая, — по делу шел к Дахаю. Гляжу, у входа в государевы покои похоже, свалка. Я — туда. Мужик какой-то двух стражников ножом свалил и кинулся было внутрь, да я успел схватить его за плечи. И не ушел он от меня{131}.
— А кто таков, кем послан был, — вздохнул Нурхаци, — так и не удалось узнать. Как ни пытали, он только рот слюнявый щерил, казал обрубок языка. Руками показывали: «Напиши, вот лист тебе», а он башкой только мотает… Верно, крутил ею и тогда, когда петлю увидел. Да ладно о нем.
— А помнится, Убая я еще хвалил как-то за то, что на охоте он в одиночку одолел медведя. Того медведя приказал я тут же, не везя домой, зажарить. «И этот Лю Цзихоу, — мысль перекинулась на другое, — прав оказался. Надо осмотрительнее быть. В своем жилище есть опасность быть убитым. Прискорбно это, и весьма.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
— Нурхаци ставкой своей сделал Шэньян! Нурхаци Гуаннином завладел! — вести, спеша сменить одна другую, неслись окрест далеко. Их слышали монгольские князья. Хотя они в междоусобных сварах погрязли по уши, однако прознать, как там соседа — Мины и Нурхаци, — были совсем непрочь и по ветру держали нос. Когда нет мира меж своими, приходится, случалось так не раз, на помощь звать чужих.
Единовластия не зная над собой и не желая, видно, такового, дрались между собой Чингисовы потомки за каждый кусок земли, пусть даже размером был немногим больше, чем коровья лепешка. Кровь чернокостных проливали, чтобы разжиться у соседнего бэйлэ гуртом овец иль конским табуном. И все из-за того, что не было в Монголии единого хозяина, владыки с железною рукой, с умом, расчетливым и тонким. Такого, который бы, схватив дерущихся за ворот, их лбами стукнул, в разум бы привел и каждому сказал весомо: «Это — твое, а то — его. Я так решил». Такого, чтоб мог привлечь к себе иного лаской, а другого — разумным словом, поведением б показал своим, что судьбы всех детей Чингисовых ему близки и дороги.
А разве таков чахарский Лэгдэн, что мыслит стать ханом Монголии? Занослив и кичлив. Поистине о своей плеши с рубцами не знает, удивляется лысине другого. Да это ещё б куда ни шло. А то ведь соседей своих, князей иноплеменных, что послабей его, все время норовит прижать, а то и извести совсем. Хуже того, с Пекином дружбу прибыльную водит. Сын Неба платит Лэгдэну серебром, чтоб тот не беспокоил границ Срединной. Постройку целую, как говорят, Лэгдэн велел соорудить, чтоб там держать хурджуны с серебром китайским. А дал ли он из серебра того кусочек весом с ноготь кому-нибудь из тех князей, с которыми в союзе? Такого вроде не слыхать. Зато известно всем другое. Своих союзников не раз в беде он оставлял. Хотя бы взять того ж Цзесая. Он к Нурхаци попался в руки. И ничего не сделал Лэгдэн, чтоб вызволить Цзесая из рук маньчжурского вождя. А как тот обошелся с Цзесаем, врагом своим вчерашним? Свободу дал ему, пускай за выкуп, да на прощание щедро одарил. Пожаловал ему придворную одежду, соболем отороченную шубу из дикого кота, шапку, блестящий пояс, лук и стрелы, седло резное, копя, панцирь, латы. Больше того, распорядился, чтоб бэйлэ его, Цзесая, проводили и пир устроили ему прощальный. А дочь, которую Цзесай в заложницы было оставил, Нурхаци в жены взять велел сыну Дайшаню.
Сказав при расставании: «Желаю вам здравствовать сто лет», — в свои кочевья весьма обласкан Цзосай уехал. Весть о возвращении его, о проводах, устроенных Нурхаци, ползла, летела по аилам. Росло смятение в умах князей. Как так? Маньчжур, а оказался великодушней и добрей, нежели иные свои. Хотя того опять же взять Лэгдэна? Да и в могуществе своем разве сравнится он с Нурхаци? Правитель Хятада с ним справиться бессилен. Войско Нурхаци взяло Шэньян и Ляоян. Ныне стоит уже у Шаньхангуани. А там недалеко и до столицы Хятада.
