— Богатство что тогда? — пришло на ум. — Ведь то же мясо вкусней не стало из-за того, что полежало на серебре.
И мысли, что как-то и когда-то появлялись и не задерживались в памяти, теперь, обретя четкость, в сознании прочно залегли, как будто кто-то выбил их на камне и перед глазами водрузил: «Есть люди, что считают богатством жемчуг, золото и серебро. Но с какой стати? В холодную пору их разве наденешь для сугреву? В голодное время разве можно съесть? Сведущие люди понимают то, что не могут уразуметь другие. Мастеровые, что способны изготовить поделки, которые не сделать Другим, — и есть подлинное богатство{110}. Да, так оно. Способности ж опять лелеять надо, чтоб не сошли на нет. Способных надо поощрять. А, кабы не забыть: мастеровых, что возводили Сарху-хотон, за рвение велю всех наградить. Им пусть дадут на каждого соли по полгина»{111}.
* * *
— Небо создало море, горы, — повторил Сюнь Тинби, стоя на выступе скалы Орлиный клюв и глядя в необозримое море, за которым где-то затерялся выступ Ляодунского полуострова. — Мы горы использовали, — размышлял Сюнь, — установив заставы в них, там, где проходы. А море нет… Достать сейчас Нурхаци с боков и сзади мы не в силах. Но если корабли послать, то на побережье Ляодуна не будет знать покоя он. Тем временем на суше мы войско соберем такое, пред которым Нурхаци в страхе побежит.
Стало свежеть. Гладь моря сморщилась. «Э, лучше спуститься. С такой высоты грохнешься — костей не соберут». Придерживаясь руками и осторожно проверяя под ногами камни, Сюнь стал спускаться со скалы. Найдя ровное место, встал. Огляделся вокруг. «Так поглядеть, местность неприступна. Недаром и зовется «Первые ворота Поднебесной». Но есть ли вообще такие Ворота, чтобы грабитель проникнуть в дом не смог? Будет верней, если разбойника, едва он только объявился, самим скорее изловить — и голову на шест».
Плоды своих раздумий и расчетов Сюнь на бумагу положил. «Считаю я, слуга покорный, — писал он Сыну Неба, — разместить мощные силы в Гуаннине, создать два мощных соединения кораблей — одно в Дэнчжоу, другое — в Тяньцзине{112}. Только тогда сумеем мы покончить с дикарем Нурхаци».
— Создание большого флота — дело, понятно, новое. И потому противиться ему сильней всего скопцы возьмутся. Наверняка так станут говорить: «Ведь у нас война С дацзы, которые на суше, а не с коротышами, что на воде, считай, все время, словно утки». Чем же пронять их, этих вездесущих скопцов? — почесал Сюнь щеку.
— Ага, флот — продолжение укреплений и стен на берегу. Ну что теперь вы скажете на это?
— Раз дело общее доверено обоим, — Сюнь рассудил, — то надо показать эти бумаги Ван Хуачжэну.
Глубокий интерес лицом изобразив, сюньфу взял копию доклада. А сам при том подумал про себя: «Тебя просил об этом кто?» Прочтя, с почтением в голосе сказал Сюнь Тинби: «Изложенное Вами вне всякой похвалы. Но, — со вздохом произнес, — не правомочен все это решать я. Пускай в столице вынесут решение», В Пекин же следом написал: «Своим докладом Сюнь Тинби наглядно показал, что трусит он и малосведущ в делах военных. Вот подтверждение тому. Сюнь был против того, чтоб мы отбили у Нурхаци крепость Чжэньцзянчэн. «Не взять её нам, — говорил, — лишь понапрасну понесем потери». Но настоял я, и Чжэньцзянчэн опять у нас». Того, что ко взятию Чжэньцзянчэна Ван касательства не имел и даже толком не знал, где расположена она, в Пекине проверять не стали. А свора евнухов победно загалдела: «Не правы были разве мы, когда Ван Хуачжэна выдвигали. А что ваш Сюнь Тинби хваленый?!»
— В делах военных слово последнее отныне принадлежит сюньфу Ван Хуачжэну, — гласил указ, пришедший из столицы в Гуаннин{113}.
Цзинлюэ Сюнь Тинби, теперь, считай, уже без войска воевода, исчерпав все доводы в пользу необходимости выставить сильные заслоны, умолк, еле сдерживаясь, чтобы не перейти на крик. «А надобности в том не вижу, — цедил через отвисшую губу Ван Хуачжэн, — нас река Ляо и укрепления на берегу надежно защищают. Потом еще я кое-что предпринял. Но об этом, — многозначительно произнес сюньфу, — пока не время подробно говорить».
* * *
Поднеся к лицу отполированный из бронзы круг, Ли Юнфан горделиво приосанился, выпятил вперед подбородок. Оставшись доволен осмотром, удовлетворенно хмыкнул. Отложив зеркало, степенно прошелся по комнате. Семеня за ним, слуга на ходу одергивал полы новой курмы. Подтянув блестящий пояс, надвинув ниже на лоб шапку с золотой бляшкой спереди, Ли Юнфан выставил вперед левую ногу и подбоченился. «Каково?» — спросил прислужника. Тот, сгибаясь в поклонах, восхищенно зацокал языком.
Да, кто лично знал юцзи Ли Юнфана в бытность его начальником фушуньской крепости, сразу бы сказал: «Время пошло ему на пользу». Бывший юцзи не стал бы оспаривать такое суждение, доведись его ему услышать. Но добавил бы вслух или про себя, что к своему благополучию причастен и немало сам. Рвением заслужил доброе расположение Нурхаци. Себя не жалел и людей своих, соотечественников, что поначалу были переданы в его ведение в Синцзине, то бишь в Хету-Ала, тоже не щадил. Заставил со рвением обрабатывать землю, ремеслами заниматься для нужд маньчжурского государя{114}. Связал с ним свою судьбу. Возврата назад, на службу к Сыну Неба, нет. Так решил твердо и бесповоротно.
Старание Ли Юнфана Нурхаци приметил. Понемногу и доверять стал. Как-то перед очередным походом против его же, Ли, бывших соотечественников нарочно позвал к себе. Пытал, как военного, что лучше предпринять в предстоящем сражении. Ли таиться не стал, а сказал, что он бы так, к примеру, поступил. Совета Нурхаци послушался и верх одержал в той битве с минским войском.
Доверие к себе он укрепил надежно вроде тем, что письма, которые чины китайские ему с лазутчиками присылали, он Нурхаци собственноручно показал. А в письмах тех предлагалось Ли Юнфану вернуться служить Сыну Неба. Он-де не только простит проступок прежний, но щедро наградит ещё{115}.
Растроган был весьма Нурхаци, когда те письма показал ему Ли Юнфан. «Я вижу, — щурил ставшие лисьими глаза, — что доверия великого достоин. Не ожидал, не утаю, такого от тебя. Ведь ты происхождением не наш, а поступаешь так, как будто общий у нас предок. Понятно, — довольно руки потирал Нурхаци, — достоин ты не только похвалы. Так вот я объявляю: за три больших проступка, что можешь совершить ты, заранее тебя прощаю. Ну а четвертый совершишь, — Нурхаци предостерегающе помахал пальцем, — тогда пеняй уж на себя. И внучка моя, твоя жена{116}, пускай и не думает просить о помиловании».
— Ну ладно, одежда новая мне впору, вижу, — провел Ли Юнфан по рукаву курмы, — Давай снимай, — сказал слуге, — и дай чего-нибудь попроще. Из дома больше выходить не стану.
Переодевшись в домашнее платье, Ли Юнфан пошел в свои покои. Велел зажечь огонь и принялся читать. Не часто доводилось ему за последнее время книгу открывать. В разъездах да походах не до того. Когда случалась небольшая передышка, так сразу спать валился. А вот сейчас вроде затишье подольше, чем обычно, наступило. Сказать нельзя, что мирная вполне настала жизнь, но все же появились и часы досуга.
Стук дробный, но не громкий в дверь отвлек от чтения. «Кто там?»— «Это я, хозяин», — просунул голову слуга, испуганно глаза тараща. По виду его Ли сразу понял, что тот пришел с каким-то важным делом. «Ну, говори», — сказал нетерпеливо.
Слуга замотал головой и приложил палец к губам. «Иди ближе, на ухо говори». Почтительно нагнувшись к хозяйскому уху, служка что-то торопливо зашептал. Ли Юнфан отпрянул назад, потом подался вперед и молча уставился на слугу. И, словно прочтя на его лице подходящее решение, кивнул: «Веди его сюда».
Как только незнакомец заговорил, Ли Юнфан по выговору признал в нем своего, китайца из местных старожилов. Повадки, да и речь, выдавали его невысокое положение. Однако Ли снизошел до того, что учтиво спросил: «Как Вас звать-величать?»
