5. Царю Кир Мануилу
Быть может, нужно и для прочих писать и о сочинении, особенно о твоем, и рассказать в нем содержащееся. Ведь в самом деле, я серьезно взялся воздавать должное и многократно показывать в письмах, сколь великие похвалы приносит тебе язык пелопоннесцев; но грубость писем и невозможность своевременно говорить отнимало таковое желание и убеждало лобызать молчание, чтобы чрез это более принести себе пользы и не так терзать аттический слух, для которого следует говорить только языком Платона[1028] и Демосфена и им подобных; и еще потому, что это дело требовало ритора, много превосходящего прочих; да и как оно должно было быть исполнено, чтобы от всех быть похваленным при изложении! Но так как есть закон, и даже древний, не только богатым (способностями), но и бедным давать возможность говорить, следовательно, — и нам приносить дары царям по нашим средствам, притом закон самый человеколюбивый пред прочими, с которым весьма сходственной мы находим твою природу, — то прими поэтому и дурное письмо от души, приверженной к твоим сочинениям и питающей большее расположение к твоей державе. Посему, царь, выслушай благосклонно; прежде же я скажу тебе слово хотя и краткое, но нуждающееся в языке лучшем и более величественном, чем мой.
Когда корабль пристал к Пелопоннесу против гавани Витилеи и мы уже выходили, то мы увидели город на вершине горы, одноименный гавани, древний и эллинский, насколько мы поняли из начертаний на столбах, но народ был не эллинский, а варварский: дикость его превосходила даже скифскую. И это мы слышали и прежде, но не легко верили; тогда же, смотря на них, по взорам и обычаям, еще же и по верхнему платью и оружию, которое все во время глубокого мира держали в руках и как будто ничем не отличались от свирепых зверей, мы сочли их вполне соответствующими тому, что о них поется. Когда же, спрашивая, мы услышали, что это у них только горный образ жизни и такие обычаи, по душе же они более кротки, чем большинство других людей, то мы сразу успокоились и удивлялись перемене. Расспрашивали же мы у них и о причине (этого). Но те тотчас с рукоплесканиями, похвалами и блестящим славословием стали выкрикивать твое имя и называли тебя благодетелем, градодержавным[1029] и спасителем их рода. С того времени, говорили они, как ты приплыл к Пелопоннесу, ты успокоил их помышления, и уничтожилось то недавно еще ужасное; и ни сын не обнажал более меча против отца, ни отец, со своей стороны, не осквернял руки об отрока, но даже и брат не устремлялся на брата, ни сосед на соседа; и никто более, отсекши после убийства палец или другой член лежащего и во время пирушки погружая его в бокал, не предлагает друзьям это им издавна уже любезное и привычное; вместо этого у них теперь праздник и торжественное собрание буквально каждый день с общей попойкой друг для друга и похвалы, от всех воспеваемые за столь великое дело. Оттого, конечно, в честь тебя стоит и памятник весьма блестящий, и этот памятник, о наилучший из царей, даже величественнее издревле воспеваемых, которые были воздвигнуты Фемистоклу[1030] и Мильтиаду[1031] и им подобным. И это потому, что те другими средствами, с оружием и с кровью, воздвигали памятники и одерживали для себя победы, ты же без всего этого, с одним только великим разумением, таковые города и деревни, даже превосходящие число, ласково и кротко убедил беречь жизнь; и не однажды, но каждый день ты воздвигаешь памятники, спасая тех, каковые были бы добычей меча.
Таково начало похвальных тебе слов. Когда же мы были на родине спартанцев[1032], там распространилось одно великое сочинение[1033] и все искали эту книгу и относительно ее вели большие рассуждения, потому что она, пробежавши скорее, чем быстрое крыло молвы, побудила всех ее искать. Отсюда и мы получили носящуюся в воздухе весть, подобно тому как в древности посвященные в великие мистерии. Но когда далее наступил определенный срок и день года, в который прославляемый покинул здешний мир и в который обычно совершается священный обряд (поминовения), то нужно было в этот день читать и ту книгу, присутствовал же во всем наилучший и светлейший деспот, а также архиерей, старейшины и все сколько-нибудь выдающееся и лучшее из духовного сословия. И из народа никто не отсутствовал, потому что все в большем количестве, чем зрители на Олимпийские состязания, собрались к слушанию. Поэтому-то именно казалось полезным и приличным пред поминовением прочитать надгробное слово, и для этого был призываем принесший книгу; он же не слушался, говоря, что это следует другим. И те не двигались, и он не склонялся. Когда же и деспот[1034] стал приказывать, он уступил его повелению и вставши читал, все же слушали чтение слова со стоящими ушами, как кто-нибудь удачно сказал бы, и он прочитал половину книги. Вслед за ним читал Газский[1035], сперва тихо и ровно издавая звук и понемногу повышая голос до пронзительного и громкого, сколько было нужно и требовал строй слова. И одни громко отмечали, с рукоплесканиями и блестящими похвалами, удачность наименований, стройность выражений, красоту оборотов речи, порядок умозаключений и более всего гармонию и поэтичность слова, — как сказал бы какой-нибудь поэт, — удивляясь ей более всего прочего; другим же казалось, что они видят самого усопшего, совершающего дела, равные подвигам древних, и тебя, говорящего о том, что совершаемое блаженным спасало Пелопоннес или точнее — избавляло от господства варваров. Тем глубоко внедрялось величайшее побуждение к любви, и они вместе с ним (мысленно как бы) принимали участие в весьма многих из наилучших дел; у этих же слезы текли ручьем и непрерывно исходили тяжкие воздыхания, окрашиваемые цветом скорби. Поистине народ был подобен находящимся вне себя; и не было никого, кто бы словами не воздавал ему награды за спасение и не называл спасителем и благодетелем, а тебя не просил бы дожить до глубокой и почтенной старости.
Однако зачем нужно так растягивать письмо? — скажет тогда кто-нибудь, видя, что здесь присутствует сама Афина[1036] с хором муз, принимая участие в делах Геркулеса[1037], после же кончины увенчивая этого поистине нового Геркулеса и украшая его стихотворениями. Посему какие Платоны, какие Аристиды, каковые Демосфены были бы в состоянии надлежащим образом изложить достоинство сочинения? Одно только я говорю, каковое за меня кто-то и древних сказал о ком-то, что твои произведения приводят в одушевление. Но тех мужей, действительно благородных, и даже слишком благородных, и весьма благородных, пока победил иной, так как победа попеременно переходит от одних к другим[1038]. Кто же одержавший победу? — Себя самого ты, царь, пропустил. И это нисколько не странно: если у тебя сделанное без приготовления прекраснее многого, то что необыкновенного, если тщательно обдуманное лучше принадлежащего им? О чем же ты увещеваешь в письмах, что, если бы у кого-нибудь издревле знаменитых есть привычка в сочинениях говорить без приготовления, и ты свое (сочинение) оставишь как и то; если же на самом деле нужно, чтобы сказанное теми без приготовления было лучше и тщательно у тебя приготовленного[1039], то я не думаю, чтобы это было так; так как считаю, что все великие велики тем самым, что обрабатывают свои сочинения с большой осмотрительностью и часто их переделывают, или прилагая к хорошему еще лучшее, или отнимая у него излишнее. Ты, конечно, предпочитаешь прочим труд Аристона[1040], язык его сочинения наилучшее из Афинского; однако он, приводя (суждение) Сократа[1041] в Менексене[1042] или Эпитафии, как имел обыкновение делать и в других произведениях, показывает его опасающимся вместе с собеседником[1043], что риторы, по-видимому хотевшие тогда говорить в честь павших из афинян и тем не менее как будто не приготовившиеся, не скажут о достойно почивших; и таков был сам Сократ или больший охотник говорить досточтимый Платон; и сочинение, которому заглавие «Критий»[1044] или «Атлантик», не так было бы обработано у философа, если бы он не покинул жизнь. И потому в нем нет ни конца, подходящего к началу, ни полного соответствия со значением философа. И свидетельствует за меня в этом смысле Херонеец Плутарх[1045], весьма известный своими сочинениями, о чем он упоминает где-то в биографии Солона. Поэтому возьми книгу и приложи отличное к отличному и преобразуй хорошее в более прекрасное; так как в ней в таковых заботах выработано столь великое, и к тому же еще при малом упражнении, то что кто-либо в рассуждении даже при снисхождении мог бы уподобить ей? Очевидно, — что-нибудь более приятное, чем те поющие кругом сирены, наилучшее из прочего, а для нас много любезнейшее и великолепнейшее даже сокровищ Креза[1046].
