Перо Зелененьким юрким внучатам наказывал леший в бору: «По черным ветвям, по зубчатым, жар-птица порхнет ввечеру; поймайте ее, лешенечки, и клетку из лунных лучей возьмите у ключницы-ночки, да так, чтоб не видел Кощей. Далече от чащи брусничной умчите добычу свою; найдете вы домик кирпичный в заморском туманном краю. Оставьте ее на пороге: там кроткий изгнанник живет; любил он лесные дороги и вольный зеленый народ». Так дедушка-леший на ели шушукал, и вот ввечеру, как струны, стволы зазвенели и что-то мелькнуло в бору. Маячило, билось, блестело, — заохал, нахохлился дед… Родимые, знать, улетела жар-птица из пестрых тенет. Но утром, как пламя живое, на пыльном пороге моем лежало перо огневое с цветным удлиненным глазком. Ну что ж, и за этот подарок спасибо, лесные друзья. Я беден, и день мой неярок, и как же обрадован я! Кембридж, <6> июня 1921 г. Мечтал я о тебе так часто, так давно… Мечтал я о тебе так часто, так давно, за много лет до нашей встречи, когда сидел один, и кралась ночь в окно, и перемигивались свечи. И книгу о любви, о дымке над Невой, о неге роз и море мглистом я перелистывал, и чуял образ твой в стихе восторженном и чистом. Дни юности моей, хмельные сны земли, мне в этот миг волшебно-звонкий казались жалкими, как мошки, что ползли в янтарном блеске по клеенке. Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил по склонам жизни каменистым и в горькие часы твой образ находил в стихе восторженном и чистом. И ныне, наяву, ты, легкая, пришла, и вспоминаю суеверно, как те глубокие созвучья-зеркала тебя предсказывали верно. 6 июля 1921 г. Как было бы легко, как песенно, как дружно… Как было бы легко, как песенно, как дружно мои моленья бы неслись, когда бы мы в саду, во храме ночи южной с тобой нечаянно сошлись. Свет лунный по кустам, как лоск на мокрых сливах, там серебрится средь полян. Бестрепетны цветы. В аллеях молчаливых медвяный, бархатный туман. И ветерок вдали рождается, и вскоре вздыхает жимолость во сне. За кипарисами угадываешь море. Чу! Море молится луне. Скользит оно, скользит, сокрытой страстью вея, и слышишь и не слышишь ты, и смутный мотылек, жужжа и розовея, считает смутные цветы. 9 июля 1921 г. От взгляда, лепета, улыбки…
От взгляда, лепета, улыбки в душе глубокой иногда свет загорается незыбкий, восходит крупная звезда. И жить не стыдно и не больно; мгновенье учишься ценить, и слова одного довольно, чтоб все земное объяснить. Груневальд, 31 июля 1921 г. Позволь мечтать… Ты первое страданье… Позволь мечтать… Ты первое страданье и счастие последнее мое. Я чувствую движенье и дыханье твоей души… Я чувствую ее, как дальнее и трепетное пенье… Позволь мечтать, о, чистая струна! Позволь рыдать и верить в упоенье, что жизнь, как ты, лишь музыки полна. 6 августа 1921 г. Мерцательные тикают пружинки… Мерцательные тикают пружинки, и осыпаются календари. Кружатся то стрекозы, то снежинки, и от зари недолго до зари. Но в темном переулке жизни милой, как в городке на берегу морском, есть некий гул; он дышит смутной силой, он ширится; он с детства мне знаком. И ночью перезвоном волн да кликом струн, дальних струн, неисчислимых струн, взволнован мрак, и в трепете великом встаю на зов, доверчив, светел, юн… Как чувствуешь чужой души участье, я чувствую, что ночи звезд полны; а жизнь летит, горит и гаснет счастье, и от весны недолго до весны. 14 августа 1921 г. Рождество Мой календарь полуопалый пунцовой цифрою зацвел; на стекла пальмы и опалы мороз колдующий навел. Перистым вылился узором, лучистой выгнулся дугой, и мандаринами и бором в гостиной пахнет голубой. Берлин, 23 сентября 1921 г. Осенние листья Стою я на крыльце. Напротив обитает ценитель древностей; в окошке пастушок точеный выставлен. В лазури тучка тает, как розовый пушок. Гляди, фарфоровый блестящий человечек: чернеют близ меня два голых деревца, и сколько золотых рассыпанных сердечек на ступенях крыльца. Кембридж, 8 ноября 1921 г. |
