— Мне известно имя Ху Шаньгуана, — медленно проговорил Цяо Фэн. — Его сабля принесла известность фамилии Ху, и ее семейному фехтовальному стилю. Поговаривали даже, что шэньсийские Ху собираются объявить его главой семьи, и, по своей традиции, передать ему титул Первого Клинка. Правда, вскоре после этого, Ху Шаньгуан пропал без вести. Семья Ху же полностью прекратила упоминать его имя.

— Еще бы — ведь славный Ху Шаньгуан оказался величайшим позором их семейства! — ожесточенно вскричал северянин. — Презренным выродком, достойным лишь забвения! Киданем! — выплюнув последнее слово, он какое-то время молчал, тяжело дыша.

— Прошлый глава и Первый Клинок семьи Ху, доблестный Ху Цянган, был не только могучим воином, но и милосердным человеком, — глухо заговорил он. — Путешествуя по северу Шэньси, он набрел на умирающую женщину с ребенком. Перед смертью, та умолила Ху Цянгана позаботиться о ее сыне, и глава семьи Ху не смог отказать. Он ввел мальчика в свой дом, усыновил, и дал ему имя — Шаньгуан. Ху Цянган даже стал обучать его семейным сабельным техникам — поначалу, в помощь тренировкам его родного сына, Дуцзиня, а позже, когда вскрылся талант приемыша — всерьез. До самой своей смерти, Ху Цянган не делал различий между приемным сыном и родным, одинаково любя обоих, — в голосе мужчины, которого некогда звали Ху Шаньгуаном, звучало горькое сожаление. — Именно с его почина, начались разговоры о передаче мне титула Первого Клинка. Но всему приходит конец, и после долгих восьмидесяти трех лет жизни, мой отец… — он скривился, и с усилием поправился:

— … Приемный отец отправился на встречу с Яньло-ваном. На смертном одре, он раскрыл тайну моего рождения своей жене. Госпожа Ху всегда была добра ко мне, но, как оказалось, благополучие родного сына для нее много важнее судьбы приемыша. Вместо титула Первого Клинка, я получил презрение и отчуждение. Вместо передачи должности главы семьи, от меня отреклись. В день завершения траура по отчиму, на мое подворье вломился вооруженный отряд, ведомый моим сводным братом. Неумехе и слабосилку Дуцзиню было в радость мое унижение — объявляя о моем изгнании из семьи, он выглядел довольнее, чем когда-либо, — он тяжело вздохнул, понурившись — старые душевные раны, разбереженные его признаниями, причиняли мужчине заметную боль.

— Они объявили о невозможности терпеть в рядах семьи киданьского выродка, — тускло продолжил он. — У них были доказательства моего происхождения — свидетели, документы. Ну а я… — он криво ухмыльнулся. — Я никогда не был терпеливым человеком. Видя подлую радость ничтожества Дуцзиня, опасливую злость в глазах приведенных им шакалов, и страх на лицах моих домашних, я впал в бешенство. Им не удалось пленить меня, — в его голосе прозвучала мрачная гордость. — Не удалось даже коснуться. Я же оставил на их телах множество памятных отметин, прежде, чем беспрепятственно уйти. Но стоило ярости боя схлынуть, как я начал понимать, что обвинения моих негодных родичей не так ложны, как я думал. На бумагах о моем усыновлении, я успел разглядеть подпись юйлиньского цы-ши и ляоское имя моей матери. Обе эти вещи выглядели достоверно. В глазах крестьян, что свидетельствовали против меня, не было лжи. Но я всё ещё не желал принимать на веру свое киданьское происхождение, надеясь на ошибку, обман, да что угодно, — он горько и ядовито рассмеялся.

— Я отправился на север, где доподлинно выяснил — каждое слово моего никчёмного братца было правдой. Мою мать звали Нэйцзи Налань. Она была изгнана из рода Нэйцзи, как и из Ляо, за прелюбодеяние, чьим плодом оказался я. Мой родной отец… — он с безразличным видом махнул рукой. — Какой-то мелкий вельможа из шивэйского рода Баэрцзицинь. Он был только рад узнать, что досадная ошибка его молодости умерла на чужбине.

— Мне пришлось остаться в Ляо, — с отсутствующим видом продолжал Ху Шаньгуан. — На Срединной Равнине, семейство Ху не оставило бы меня в покое — за моей головой были отправлены все их лучшие бойцы, и небольшое войско наемных убийц. Не желая лить кровь тех, кого я считал родней половину жизни, и спать вполглаза в ожидании ночных нападений, я решил не возвращаться. Но мне не нашлось места и среди киданей — семейственность в их земле сильнее, чем в Сун, и никто не желал оказывать покровительство чужаку, воспитанному презренными ханьцами. Я не сдался, — он с кривой ухмылкой погладил рукоять сабли. — Сила рождает власть. Клинком и хитростью, я добился высокой должности при императорском дворе. Однако же, золото, которым меня осыпали царедворцы Елюй Хунцзи, не принесло мне счастья. Жизнь в Ляо тягостна в мелочах — я ненавижу конину и кобылье молоко, теперь не могу спать в шатре, неважно, насколько роскошном, и не желаю потеть под слоями меховых одежд, что так любят кидани. Но пуще всего этого, я не переношу всеобщее отчуждение, — он с грустной улыбкой покачал головой. — Каждый день, я тоскую по играм в облавные шашки с моим сводным братом, по улыбке приемной матери, по… — он запнулся, и сдавленно продолжил:

— По строгим урокам отца. Я отдал бы все свои богатства, все сундуки золота и табуны арабских скакунов, лишь бы вернуться… даже не в Сун. В прошлое. Туда, где у меня были друзья и семья.

— Возвращайся, брат Ху, — горячо предложил Цяо Фэн, до глубины души тронутый этой печальной исповедью. — Прими новое имя, и отыщи новых друзей среди тех, кого до сих пор считаешь соотечественниками. Никогда не поздно начать жизнь заново — почему бы тебе не сделать это? — его собеседник вновь безрадостно засмеялся.

— Заново? — тоскливо промолвил он. — Вся шэньсийская ветвь семейства Ху знает о моем происхождении. Стоит мне обрести мало-мальскую известность, и они изобличат меня, как презренного киданя, и изверга семьи Ху. Им даже не нужно будет вновь начинать охоту на меня — вольные странники Сун все сделают сами. Скажешь, я неправ, и они станут терпеть подле себя сильного воина, родившегося в Ляо? — глава нищих, задумчиво посмотрев на него, медленно качнул головой.

— Вот то-то же, — печально отметил его согласие Ху Шаньгуан. — А жить отшельником, скрываясь ото всех… такая судьба как бы не хуже жалкого существования в землях киданей. Нет, Цяо Фэн. Лишь один из нас покинет этот клочок земли живым.

Его сабля вновь вылетела из ножен, и два поединщика сошлись в стремительной сшибке. Их атаки были почти так же молниеносно быстры, а сокрушительной мощи удары — почти так же убийственны. Почти, но не полностью. На сей раз, Цяо Фэн не стремился всеми силами уничтожить своего противника — незаслуженные беды Ху Шаньгуана не оставили его равнодушным. Глава Клана Нищих не мог больше считать врагом несчастного мужчину, брошенного обеими своими семьями. Сам северянин также сражался без былого пыла — его сабля, все еще быстрая и опасная, рубила без прежней смертоносности.

— Почему ты щадишь меня, Цяо Фэн? — процедил он, прекращая атаку, и отступая на шаг. — Я — враг, жаждущий твоей смерти. Довольно сдерживать удары — сражайся в полную силу, иначе умрёшь.

— Ты вовсе не враг мне, брат Ху, — спокойно возразил глава нищих. — Между нами нет разногласий, а твое нападение на меня можно считать принуждением киданей. По правде говоря, я был бы рад стать твоим другом. Жаль, что мы с тобой не сможем разделить чашу доброго вина — целитель, заботившийся о моих ранах, строго-настрого запретил мне прикасаться к горячительному.

— Ты бился со мной раненым? — с удивлением спросил мужчина. — Поистине, твоя слава целиком и полностью заслужена. Неужто до тебя добрался кто-то из моих… — он брезгливо поморщился, — соратников, убийц на службе Ляо?

— Я здоров, — безмятежно ответил Цяо Фэн. — Некая киданьская дева ударила меня отравленным ножом, но моя рана уже исцелилась.

— Сайна, — Ху Шаньгуан выплюнул это имя с искренним презрением. — Надеюсь, подлая тварь мучается на дне Диюя? — видя утвердительный кивок своего противника, мужчина улыбнулся с мрачным довольством. — Туда ей и дорога. Не встречал ли ты второго из посланных за твоей головой — Кадалу? Огромный олух, любящий увешиваться железками, и считающий, что это делает его несокрушимым. Клянусь, если бы не прямой приказ тайного советника… — он оскалил зубы в жестокой усмешке, и ловко крутанул саблей.