– Да не… – забормотали черти, темной массой сбившиеся у входа. – Хватанул лишка…

– Ах вы, пьянь подзаборная! – накинулся на них ангел. – Чтоб вас черти взяли! Выметайтесь отсюда!

– Ангелинушка, – наперебой взмолились те. – Мы же чтим кодекс… В горячем цеху повелось так испокон веку. Не нами придумано, не нам и отменять…

Омахнув меня белоснежным крылом, Ангелина выставила «бисовых детей» прочь. Потом наклонилась, поднесла к моему лицу какой-то сосуд. Резкий запах словно взорвал мой мозг. Я чихнул и закашлялся. Рвотный ком подкатил к горлу. Ангел ловко повернул меня набок и наклонил над металлическим тазиком. Меня вырвало. Потом еще и еще. Наконец, полностью обессилев, я отстранился от тазика и облегченно откинулся на свое жёсткое ложе. Ангелина сунула мне под голову надувную подушку.

– Полегчало? – спросила она.

– Да, спасибо… – простонал я. – Где я? В Раю?..

Звонкий девичий смех раздался в ответ.

– Нет, пока еще на этом свете, – проговорила девушка. – И если спиртягу кружками глушить не будешь, то еще лет пятьдесят точно проживешь, до всеобщей победы коммунизма дотянешь…

Пораженный тем, что ангел говорит о коммунизме, я оперся ладонями в края своего ложа и сел. Голова у меня при этом закружилась. Пришлось зажмуриться и переждать. Когда я снова открыл глаза, то понял, что и в самом деле нахожусь не в Раю, а в обыкновенном медицинском кабинете. Вот стеклянный шкаф с флакончиками и бутылочками. На стене таблица для проверки зрения. Письменный стол, заваленный бумагами. Вешалка в углу – с белыми халатами. Окно, а за ним – голые ветки, царапающие по стеклу.

И хозяйка кабинета ему под стать. Стройная, в ослепительно белом халатике, туго стянутом на талии пояском. Из-под шапочки выбилась русая прядка. В зеленых глазах блестит насмешливый огонек. Нос чуть вздернут. Губы по-детски припухшие… Как же я мог не узнать этого голоса? Тем более – имени. Это же Ангелина Дорохова… Сестричка из нашего заводского медпункта. Блин, когда это было-то! Первая моя любовь… Ну, значит, морочат мне черти голову… Ей же, Ангелине, сейчас должно быть не меньше, чем мне…

– В горячий цех я тебя сегодня не пущу, – сказала она. – Скажи Михалычу, пусть он тебе работу на свежем воздухе подыщет…

– Ага, – усмехнулся я. – В девятом круге, где веет ледяным ветром от озера Коцит…

– Нечего тут образованность свою показывать, писатель, – обиженно пробурчала медсестра. – Прибереги для заводской многотиражки…

– Здорово это у вас получается! – продолжал я. – Чисто театр. Горячий цех, медпункт, многотиражка, коммунизм… То-то Данте бы удивился!

Я осекся. Потому, что увидел собственные руки, которыми опирался о края кушетки. Это были не старческие лапки, с пятнами пигмента на тыльной стороне ладоней, а крепкие загорелые кисти молодого парня. Я поднес их к лицу, уставился на ладони, темные от въевшегося под кожу машинного масла. Сжав пальцы, я осмотрел кулаки… Ничего себе колотушки… Такими рожи можно бить за милую душу! Оглядев себя, я понял, что на мне засаленная роба – так что я недалеко ушел от «бисовых детей», которые были в такой же одежде.

– Эй, ты чего?! – встревожилась Ангелинушка. – Ты не дури!.. Сейчас Натан Семеныч с обеда придет, осмотрит…

– Ничего не понимаю, – пробормотал я, не слушая ее. – Если я не в Раю и не в Аду, то… где?

– Где-где, – проворчала медсестра. – В Караганде!.. Заговариваешься, парень. В дурку захотел!

– Прости, милая… Зеркало у тебя есть?

– Да вон оно, над умывальником.

Я встал и на слегка подкашивающихся ногах двинулся к умывальнику. Очень кстати. Повернул вентиль холодной воды, пустил струю посильнее, умылся так, чтобы ожгло, и только тогда посмотрел в зеркало. Рыжие вихры, гладкая – ни единой морщинки – физиономия, такой я уж точно лет сорок не видел, а то и больше. Отсутствует шрам на верхней губе. Ну да, он появился после драки в «Национале»… И случится это… Отодвинув ошеломленную Ангелину, я рванулся к столу, смахнул ворох бумаг, заслонявших от меня главное. Открылся перекидной календарь. А на нем дата: 21 ФЕВРАЛЯ 1975 ГОДА.

Так, спокойно. Если это не тот свет и не бред умирающего, то что? Реальность?! Ну, допустим… Что из этого следует? Что мне дан второй шанс? Разве так бывает?.. Я разозлился на себя. Артемий! Ну ты же писатель, где твое воображение?! Ладно, подыграем судьбе!..

Я наклонился, подобрал бумажки, которые только что сбросил со стола. Выпрямился, подмигнул возмущенной моим поведением медсестре. И губки ее, сжатые в гримаске справедливого негодования, поневоле растянулись в улыбку. Она вздохнула, отняла у меня бумаги и сказала:

– Иди к бригадиру, скажи ему, что сегодня ты на легких работах. Если справка нужна будет, пусть ко мне придет.

– Хорошо! – откликнулся я. – Спасибо, Ангелочек!

Я поцеловал ее в щеку, оставив на ней пятнышко вездесущей сажи, увернулся от оплеухи и выскочил из медпункта. Навстречу мне шел коренастый, широкоплечий мужик, в такой же суконной робе, что и на мне. В следующий миг я его узнал. Это же Богдан Михайлович Загоруйко, бригадир той бригады, с которой я начинал свою рабочую биографию. Хороший мужик, правильный. Я слыхал, что Михалыч умер ещё в 1989-м. Замерз по пьянке. А вот же, живой и вполне здоровый. Черт, меня даже на слезу прошибло. Я протянул к нему руки… Обнять хотел, что ли?

– Цикаво начинаешь трудовую жизнь, Краснов, – пробурчал бригадир, не замечая моего жеста. – Я этих охламонов, Бескова и Черткова, прогрессивки лишу, шоб молодежь не спаивали, но и ты тоже хорош… Ежели тебе ацетон поднесут, тоже выпьешь?

– Больше не повторится, Михалыч! Я ж за вливание в бригаду.

– Ладно, ступай на склад, поможешь там протирочные концы разгрузить, – распорядился Загоруйко и сунул мне в протянутые руки почти новый ватник.

Я кивнул и двинулся по крытому, остекленному переходу, соединяющему заводские корпуса с административным зданием. Этот самый переход я и принял за тоннель, по которому души умирающих улетают к свету. Оказавшись на лестнице, спустился на первый этаж и, озираясь, вышел во двор.

На удивление, я все еще помнил расположение цехов и прочих заводских сооружений. Ноги сами понесли меня к складу. Хотя ведь в первые дни работы – в той, первой своей молодости – я изрядно путался во всех этих переходах и корпусах.

Осознание новой реальности пришло как-то быстро и без лишних метаний. Ну зашибись же, что снова молодой! Это я получается… попаданец? Ха! Не хотел писать про них, так сам угодил. Ох, ирония матушки-судьбы. Бывает же…

У открытых ворот стоял «ЗИЛ», кузов его был доверху набит тюками с ветошью, которую на заводе использовали для протирки разных механизмов от масла, в процессе расконсервации или просто – рук, грязных после прикосновения к этим замасленным механизмам. В общем – вещь нужная. Тюки, несмотря на то, что выглядели почти невесомыми, на самом деле изрядно весили. Штатных грузчиков при складе не водилось, а завскладом – маленький сухощавый Федотий Тихонович Пименов – не смог бы сдвинуть такой тюк даже волоком.

Вот и отправляли бригадиры и начальники смен на разгрузку самых молодых и здоровых рабочих. Увидев меня, завскладом прикрикнул на троих парней, что сидели на корточках у складской стены, под надписью «НЕ КУРИТЬ», и дымили. Работяги нехотя забычковали папиросы и убрали их в карманы телогреек. Экономили. Ну да, перед авансом или получкой всегда так. Начинаешь беречь каждый рубль. Любопытно, что я этих курильщиков почему-то совершенно не помнил, хотя вот бригадира и докторшу опознал, пусть с секундной задержкой. Да мало ли работяг на заводе! Всех не упомнишь.

Один из них, длинный, как жердь – типовой ватник на нем выглядел младенческой распашонкой – открыл задний борт и принялся выдергивать лежащие с краю тюки и передавать остальным. В том числе – и мне. Я взвалил ношу на плечи, радуясь и удивляясь вновь обретенной силе. Даже не подозревал, насколько я соскучился по ней. Крепкие мужчины слабеют медленно. От года к году, по капельке убывает силушка, покуда здоровенный молодец не превращается в дряблого старикана. Незаметно для самого себя.