Вообще, вредный был старик. Проходу от него не было, вечно ко всем придирался. Хотя, конечно, без него чего- то в нашей Сосновке убудет. Своеобразия какого- то, что ли.

— Настырный, конечно, был старик, но вообще — добрый. Знаешь, он мне маленькому трещётки из рыбьих пузырей делал. Высушит пузырь, набьёт горохом — куда там теперешним погремушкам! Я бегаю с ними, ору, кур пугаю, а он сидит на лавочке, счастливый такой, и улыбается во весь свой щербатый рот.

А помнишь, как он нас спас? Ну, когда мы с тобой проверяли закон левой ноги. Левой или правой? Забыл. Ну, ты сказал, что у какой- то ноги шаг короче, и, если идти прямо, все равно опишешь круг и выйдешь на то же место. Откуда начинал.

— Ну и что?! — с неожиданной обидой в голосе сказал Лавров. — Разве я был неправ?

— Кругом прав! И круг этот, по твоим расчетам, мы должны были завершить к обеду!

— Хорошо! Тут я немного ошибся.

— Немного?! Нас с фонарями искали! Если бы дед Муха не заметил, как мы в Дунькин Овраг полезли, и нас не стали бы искать в том направлении, фиг два мы бы вообще назад пришли. Еще бы немного и нас в карьер занесло. А там сам помнишь, какая круча.

— Ладно тебе. Не занесло же. И мы, как я и рассчитал, пошли дугой, — смущенно ответил Константин. И на какое- то мгновение друзья показались удивленному Горке не здоровыми дядьками, а ему, Игорю, ровесниками.

— Слушай, а почему деда Мухой звали, у них же другая фамилия была: Фадеевы или Фалалеевы.

— Может, потому что прилипчивый был, как муха. А вот почему у моего деда неприличное прозвище было ты знаешь?

Лавров хмыкнул.

— И совсем даже не из- за того, о чем ты подумал! Его дивизию из Праги в Маньчжурию перебросили, и вернулся дед после Японской аж в сорок седьмом. Батя рассказывал, у них во дворе каждый вечер колхозное собрание проходило. Про японцев расспрашивали, как живут, что едят, как по ихнему то да сё называется. Дед отвечал. Так до «хай» и договорился. Сказал, что это, мол, выражение согласия, вроде нашего «да». Ну, сам знаешь одну букву на другую заменить — это дело техники. Народ быстро сообразил. Батька мой (он же здоровый был, как этот боксер Валуев) свое право на христианское имя кулаками отстоял. Но памятливое крестьянство долго еще помнило с десяток японских словечек. И мне досталось «Банзай».

— А что это значит? — неожиданно для себя спросил Горка и густо покраснел.

— Ну, вроде нашего «ура». Так, поварёнок, японцы в боевом раже орали. Я не обижался. Мне мое прозвище даже нравилось. А Коську «Котом» позволялось называть только мне. Да, полковник?

— Да меня так только ты и называл!

После обеда Лавров и Васич перешли в гостиную, а Горка устроился на полу в колыбельке и принялся строить из Лего что- то вроде Ходячего Замка. Разговор за дверью велся неинтересный — о каком- то песко- бетоне, фундаменте, неправильных чертежах и хозяине дачи, «которого душит жаба». И Горка вскоре перестал прислушиваться и опять стал думать о том, что хорошо, если бы Васич забрал его с собой туда, где никто никому не станет объяснять, что он сын «бедной Мили и несчастного Николая Ивановича». И не нужно будет отворачиваться и опускать голову, когда в очередной раз Цветана или еще кто- нибудь будет спрашивать его, как и что он вспоминает о маме и папе.

Когда из военного городка Горка попал в больницу, там проходили практику студенты из медицинского училища. Несколько девушек и один парень. Когда какой- нибудь врач с ними знакомился, то спрашивал: «Сколько вас?». Парень отвечал: «Восемь девок, один я!» И все смеялись, потому что этот студент был ниже всех, и его смешно звали девичьим именем «Аська». От «Арсения».

Как- то поздно вечером в своё дежурство Аська присел на кровать, где, обняв подушку, ничком лежал Горка.

— Послушай, пацан, — сказал он. — Я на твоём месте был и потому за свой базар отвечаю. Ты вот что, сопли не распускай и как ты там жил с мамой- папой не вспоминай. Думай только о том, что сегодня, сейчас вокруг тебя и с тобой происходит. Выдержишь, и прошлое с тобой останется и будущее не потеряешь.

— А сколько выдерживать? — спросил Горка, отрывая от подушки опухшее от слез лицо.

— Сколько надо. У каждого свой срок.

— А как я узнаю, когда мой?

— Сам поймешь.

Горка поверил Арсению сразу и безоговорочно. Позже в интернате, едва Цветана начинала фразу словами, «а помнишь, как мама…», Горка быстро отвечал «нет». И если она пыталась продолжить разговор, грубо обрывал её на полуслове. Цветана расстраивалась, а Горка злился и на неё, и на себя и бывал рад уехать на выходные пусть даже к Гнедышеву. Он даже завидовал Лесику, для которого так естественно было жить только в настоящем времени. Горка не мог бы объяснить этого словами, но принять условия нового существования, бесконечно сравнивая их с запахами, звуками и отношениями между людьми в своей прежней жизни было выше его сил. Когда в нормальной школе, в которую Цветане удалось Горку устроить, его стали называть «приютским шибзиком», он не дрался, не кричал, что он сын полковника — героя Афгана. Он молча усмехался. Его окрестили «придурочным», толкали, когда он писал, показывали на него и крутили пальцами у виска. В ответ Горка поворачивался к обидчику лицом и, не говоря ни слова, смотрел тому прямо в глаза. Этого не выдерживали и, ругаясь, отходили. Цветане Горка не жаловался. Она понимала, что в школе ему приходится нелегко, но удерживалась от расспросов. Серые глаза Игоря, так живо напоминающие Цветане нежную Милю длинными ресницами, смотрели на мир со строгим отцовским выражением, не допускающим сентиментальных вольностей. Горка, между тем, унаследовал от Николая Ивановича и способность, выделив для себя главное, сосредоточиться на нём, не поддаваясь соблазну отвлечься от этого ни по какому поводу. Он любил учиться. Ему нравилось узнавать новое. И это стало главным в его жизни.

Через полгода многое изменилось. Учителя стали говорить, что Гордиевский мальчик со способностями, но, конечно, и с отклонениями. Преподаватель русского языка и литературы заметила, что раньше таких замкнутых детей просто называли «дикими», а теперь выдумали какое- то странное слово, сразу не вспомнишь.

— Ну, отчего же, Вы же фильмы с Брюсом Уиллисом любите, — возразил учитель математики. — Говорили, что почти все пересмотрели. Вспомните «Меркурий в опасности». Там типичный мальчик- аутист, гениальный разгадыватель кодов.

— Оставьте! Тот мальчик вообще не умел общаться с другими людьми. Это совсем другое психическое отклонение, чем у Гордиевского.

— Почему же другое. Просто другая степень выраженности. Кстати, Гордиевский по моему предмету в первых учениках. Прирождённый математик.

— Но, судя по всему, в Ваших любимчиках, не ходит.

— Не ходит. Не выражает желания, если быть справедливым.

Одноклассники стали списывать у Горки домашние задания по основам алгебры, которые ввели в их 5 классе в виде эксперимента. Про «шибзика» вспоминали всё реже. Появился приятель Сева со шрамом на верхней губе после пластической операции. Когда в очередной раз классный авторитет Филя стал размахивать перед Севой морковкой и называть Зайцем, Горка прижал его к стене и тихо сказал: «Не смей!». Это так поразило парня, которому никто не осмеливался давать сдачи, что он на какое- то время оторопел. Нескольких минут его растерянности хватило, чтобы он утратил славу вожака.

За три года жизни в интернате Горка сорвался только однажды. Не просто плакал до соплей, а катался по полу, зажимая уши ладонями. И все потому, что за стеной радио запело «Колыбельную» Блантера маминым голосом

Когда Горка очнулся от своих мыслей, он обнаружил, что в гостиной стало тихо. Лавров с приятелем перешли в другую комнату. Горка вздохнул, разрушил Замок и стал строить заправочную станцию, описанную в инструкции.

— Слушай, — говорил в это время Лавров Васичу, поудобней устраивая на кровати свою больную ногу. — Сказки твои о том, что ты случайно появился здесь со своими карпиками или как там их, — это для мальчика в самый раз. А я тебя, дипломат дерьмовый, знаю с тех самых пор, как ты сопли рукавом вытирал, и мой дед, Калина Миныч, подарил тебе первый в твоей жизни носовой платок. Давай начистоту, тебя Рудька в качестве первой психологической помощи пригласил? Так?