— Да ты слушай! Интересно тут.

— Ну, читай. Привяжешься!.. — отмахнулась мать.

Коська читал медленно, но хорошо. Каждую букву отчеканивал старательно:

„Май между-народный праздник тру-трудящихся. В день первого мая рабочие всего мира…“.

Долго читал Коська. — Мать чулки штопала и изредка вздыхала. А когда язык от устали отяжелел, стал заплетаться, поднял глаза на мать и взгляды встретились.

— Ай все?

— Нет еще! Скоро!

— Спать захотел? Дочитай уж!

По последней странице Коська ковылял, как хромой без костыля, и голова ниже плеч опустилась. Дочитал, лбом в книгу уперся, — так и уснул.

— Костя, какой ты чистенький!

Костя и сам смущен своим великолепным видом в отглаженных чистых штанах, а от Лидкиных глаз больших не укроешься.

Давно такой Костя в отряд не ходил. То пуговица в самом нужном месте отскочит, то разорвет на видном месте, — зажимать рукой приходится. А утром сегодня проснулся, — даже неловко как-то стало. Лежат на стуле штаны выглаженные, чистые, а рядом книжка

Лидкина тоже чистая, немятая, даже лучше, чем была. И мать спокойная и добрая. Трепыхнулось в груди чувство теплое, да не выдал, — сдержался.

— Как ты книжку отчистила?

Улыбнулась мать:

— Угадай-ка вот!

Как ни прикидывал Коська, — никак не выходит, — новую штоли купила? И купить-то негде — праздник.

— Ай, не угадал?

— Не знаю! — мотнул головой Коська.

— То-то!.. Я вот книжки не читала, а пятны выводить умею. Утюгом через тряпицу.

У Коськи от удивления глаза на выкате:

— Ловко! И не спалилась?

— Надо умеючи.

Умывался чисто, с мылом. В ушах пальцем ковырнул раза два. Словно именинник.

— Я, мам, сегодня, на Воробьевку с отрядом!

— Ступай! — а в глазах непонятное что-то укрыла. Лишний раз чашку к нему пододвинула. А когда собрался уходить, в угол куда-то торопясь, неловко кинула:

— Книжку-то отдай!.. Не потеряй!.. Может еще какую принесешь?

Даже не понял сначала Коська. Не хотелось верить. Неловко. Радостным в сердце полыхнуло.

— Ладно, принесу!

Потолкался у порога, словно потерял что. Потом боком подошел к матери и быстро мазнул своими губами по ее губам и галопом выскочил на улицу. И теперь, глядя на Лидку, говорил:

— Тебе, штоль одной, чистой-то ходить!.

— Да ты опять в замазке измажешься.

— На-ка! я теперь больше сознательный.

— Подумаешь? Уж зафорсил! Книжку-то принес?

— На, вот!

— А прочел?

— А то как же I Это ты может для фасону-то читаешь. Я вот тоже скоро в библиотеку нашу запишусь. Может сегодня иль завтра.

— Вместе ходить будем! Ладно?

— Ладно! Ты, Лидка, выбери мне такую же книжку. Нам с матерью штоб почитать.

Это был первый самый большой праздник у Коськи.

У Федьки одна страсть — рисовать. Уж как это ты ни вертись, обязательно на свободном клочке бумаги рожу какую-нибудь выведет. Оттого-то раз и порку мать задала, — сколько денег на одни тетради извел. А разве утерпишь не нарисовать, когда целый лист белизной манит! Раз такую штуку на бумаге загнул, — ребята в классе даже рты поразинули.

— Ловко!

— Ай, да Хромцо!

— Смотрите-ка, как заяц от волка навинчивает!.. И язык на бок высунул.

— Клёво!

— Ну, и Федька!

— Лошадь валяй, на рисуй.

А Федька сидит красный от смущения за партой, изрезанной пареньками досужими, и силится рисунок подальше упрятать.

— Покажь, будет хвастать-то! — наседали на него.

Федька хромой, — правая нога дугой выгнулась и не сгибается. Весь класс так и окрестил его „Хромцо“, и кому не лень, всякий измывается. И теперь, глядя на нарисованную Федкой картинку, затянул кто-то визгливо тонким голосом

И осекся. Окладу нужного больше придумать не мог. Хотел подхватить второй раз, да другие голоса перебили.

— Это не он наверни.

— Съел откудова-нибудь.

— Крыть Федьку за это.

— Ребята, а может и он, — робко заметила Зина.

— На-ка, выкуси, — он! — показал ей Колька фигу.

— Конечно, сдул Федька!

— Сдул, сдул. Федька сдул! Э!.. э… э…

— Слямзил.

— Спер.

И не избежать бы Федьке пары добрых шлепков, еслиб не вошла учительница, Мария Васильевна. Как горох по партам рассыпались. Только красные измазанные лица, как вывеска, кричали о бурной перемене.

— Что у вас тут?

Замерло Федькино сердце:

— Неужто скажут? — и застыл, как струна, в напряжении. Но тридцать человек молчали, поглядывали искоса на Федьку, бросали друг-другу шепотком быстрым:

— Не говори.

— Молчите.

— Ш… ш… ш…

Учительница выждала, обвела долгим взглядом класс и начала занятия.

— Опять над Кокуриным, Федей, небось измывались. После уроков обязательно узнать надо будет.

Сидит Федька на самой задней парте у печки, цветными изразцами выложенной, в дальнем полутемном углу, — закутке, как ребята прозвали его. А ему хорошо, здесь подальше от окон и глаз за высокой партой думы свои вынашивать! Пробовала было Марья Васильевна ближе посадить, да уперся Федька, — каждый раз на старое место уходил. Так и махнула рукой:

— Пусть его прячется. Учится покамест хорошо.

И укрепился в закутке Федька. Все равно, что родной ему стал. Каждую трещинку б изразцах на память выучил. И теперь, когда испуг и обида еще не улеглись в груди, хорошо было подальше спрятаться.

— Ладно. Я еще и не так. Подумаешь!.. Загрозили чем. Возьму вот Ленина и нарисую. Только бы цветных карандашей достать. Свел тоже! Подумаешь!.. Портрет с журнала тети Лены срисую, а наверху красноармейскую звезду или солнце, как в клубе.

Так размечтался, что и урок позабыл. Уж больно заманчива мысль показалась! Очнулся, когда звонок прозвенел, и чья-то записка по парте шуркнула. Оглянулся, — глаза Зинкины смеющиеся встретились.

„Чего-й-то она“, — затревожился Федька. Поднял записку, а в ней торопливые слова косо разбежались:

Носом двинул Федька от удовольствия. Сразу почувствовал, как тесная дружба невидимыми нитями начала связывать их.

„Зинка хорошая! Как нарисую Ленина, — обязательно ей подарю“.

Живет Федька на самом конце рабочей слободки, где размашистый степной ветер зимами с особенной яростью треплет ветхие крыши и ставни. Весь поселок раскинулся хлипкими, потемневшими лачугами по склону небольшого холма в полуверсте от фабрики. Только одна школа на самом верху резко выделялась среди них каменной приземистой стройкой с большими, широкими окнами» Красные, еще новенькие кирпичи каждому говорили о недавней постройке, о славном двадцать первом годе, когда возродилась вновь после длительной борьбы вместе с фабрикой новая школа. Издали и ее можно принять за корпус фабрики. Хорошая стройка, просторная!

В этот день домой шел Федька веселый и радостный. Весело поскрипывали валенки по крепко убитому снегу. Воздух звонкий, чуткий, как сталь, сторожит каждый звук, тонкой пластинкой звенит и вздрагивает. А кругом ширь-то, ширь-то степная какая! Вон у самого горизонта, куда тянется узкоколейка от красных корпусов, — тащится поезд. Дым из трубы паровоза, как голова коня при быстром беге запрокинулась.