— Ты-то хоть не учи меня! — отмахнулся Гиероним и велел начать подъем.

За стеной послышался топот ног по ступальному колесу, по углам площадки напряглись уходящие вверх канаты, она отделилась от земли и начала плавный подъем, унося наверх Гиеронима с послами и частью свиты.

— Учитель, — прошептал Гераклид, — ты бледен и нехорошо выглядишь. Разреши, я отвезу тебя домой.

— Мне и впрямь очень худо, — через силу ответил Архимед и тяжело опустился на ступеньку лестницы.

ГАЙ

рхимед проболел всю осень, но благодаря искусству Гиппия к середине зимы начал поправляться. Он был еще очень слаб, мало двигался, в его комнате постоянно стояла жаровня с углями. Но когда учитель снова взялся за многогранники, Гераклид понял, что дело идет на поправку.

Нежаркое зимнее солнце было особенно приятным после недавней промозглой сырости. Гераклид возвращался из книжной лавки, держа под мышкой кожаный футляр со свитками «Конических сечений» Аполлония Пергского. Он давно мечтал достать эту книгу и прочесть ее с учителем и знал, что Архимед обрадуется ей, хотя у него с Аполлонием существовали давние научные споры.

Гераклид посторонился, чтобы пропустить отряд темнолицых конников, скакавших вверх по узкой улице. В городе появлялось все больше разноплеменных воинов, завербованных Андронадором. Безумцы, ради наживы бросавшие родину, чтобы сражаться с такими же безумцами во славу честолюбивых правителей! Сколько их — с Крита, из Греции, Италии, Ливии!

Мальчишки, визжа от восторга, бежали за диковинно одетыми всадниками. Нищий оборванец проводил отряд рассеянным взглядом и вдруг, заметив Гераклида, отделился от стены и шагнул к нему. Гераклид вспомнил эти светлые глаза и, не веря себе, узнал римлянина, с которым когда-то познакомился в Таренте и который бесплатно привез его в Сиракузы.

— Гай?

— Ты узнал меня, Гераклид! — Гай виновато улыбнулся. — Видишь, досталось мне, и поделом досталось. Нет, не станет больше Гай Прокул жертвовать собой и рисковать жизнью ради этой нечисти!

— Что случилось?

— А! Будь они все прокляты! Рядовым в Сицилии до конца войны! Терпеть издевательства, брань, терпеть несправедливость… Я ушел. Забьюсь в щель, пока не кончится бойня, а там я им докажу, кто прав! У меня есть свидетели…

— Погоди, — сказал Гераклид, — пойдем, тут рядом рынок. Я куплю тебе одежду, накормлю, потом отправимся ко мне, и ты все успеешь рассказать.

— Не надо. Ведь здесь Марк. Лучше сразу к нему. Кстати, ты не знаешь, где он живет?

— Знаю и могу проводить.

— Вот и славно, — обрадовался Гай, — не думай, я сыт, утром поел у пастухов.

И пока они шли к дому Марка, Гай без умолку говорил о своих обидах:

— Нет, Гераклид, на свете страны более жестокой со своими гражданами, чем Рим! Когда Ганнибал разбил нас под Каннами, надо было сорвать на ком-то зло, и тогда трусы, виноватые в поражении, и в первую очередь Варрон, обвинили в трусости и предательстве нас, которые собрали остатки армии и фактически спасли город!..

Я готов терпеть голод, усталость, боль. Но подчиняться несправедливости!..

Так они дошли до дома Марка, через незакрытую калитку вошли в сад и застали хозяина сидящим в раздумье у порога перед большим вогнутым зеркалом.

Увидя гостя, Марк вскрикнул от неожиданности, потом вскочил и порывисто обнял Гая.

— Гай Прокул, живой, у меня! — Марк с беспокойством и радостью теребил друга. — В каком ты виде! Ты потерпел кораблекрушение? Я вижу… Боги, сколько же, верно, тебе довелось пережить! Ты нуждаешься? Не тревожься: мой дом — твой. Сейчас Сабин приготовит ванну, ты смоешь дорожную грязь вместе с заботами. Как я часто вспоминал тебя все эти годы, Гай!

— Ну вот и все, — сказал растроганный Гай, высвобождаясь из объятий и садясь на скамью, — вот и все, Марк. Как ты прав, что нашел себе тихое место вдали от кровавых рек, затопивших мир… Да, я потерпел кораблекрушение тогда, при Каннах… О, как нас побили! Страшно вспомнить! Пятьдесят тысяч полегло наших. Когда консул Эмилий Павел был убит, а Варрон позорно бежал с поля боя, остатки войска вернулись в лагеря. Их было два — наш, малый, на том же берегу Ауфиды, что и стан Ганнибала, и большой, где стояло войско Баррона. Я оказался старшим по чину, положение было отчаянным. Я приказал выставить караулы, отправил отряды вытаскивать раненых, велел готовиться к утреннему отступлению. И тут явился военный трибун из большого лагеря, Публий Семироний Тудитан, этот выкормыш Варрона, и стал звать нас перейти в его лагерь и всем вместе ночью бежать в крепостишку Канусий. Все это выдавалось за прорыв из окружения, за героизм! А на деле он предлагал спасаться тем, кто был в состоянии перейти реку, предлагал бросить раненых, бросить на произвол судьбы тех, что еще бродили среди трупов и подходили, продолжали подходить всю ночь! И человек шестьсот ушли с ним, бежали, ничем не рискуя, в Канусий, оставив знамена, раненых, оружие. Но они герои, а мы, которые спасли товарищей, мы оказались у них трусами и предателями! Мы, мол, собирались сдаться! Они судили по себе, подлецы. Трусы обвинили в трусости честных воинов, выполнивших долг. И, представь, сенат слушал не нас, а их. Мы наказаны ссылкой в Сицилию до конца войны! Встречал ли ты большую подлость? Нет, с меня хватит!

По мере того, как Гай говорил, Марк отодвигался от него, кривясь, как от боли.

— Это правда? — с трудом выговорил он.

— К несчастью, — ответил Гай. — Надо переждать. Я смогу им доказать, кто прав, не сомневайся…

— Уходи! — вдруг закричал Марк. — Дезертирам нет здесь места!

— Что?

— Ты не друг мне больше. Предатель, трус, уходи, пока я не убил тебя!

— Трус? — Гай медленно поднялся. — Ты смеешь называть меня трусом? Ты, не державший оружия, называешь трусом меня, героя Тразиментского озера, трижды раненного в бою… Да как повернулся у тебя язык!

— Прости, я погорячился, — с трудом выговорил Марк. Он стоял бледный, опустив голову. — Прости меня. И все же ты должен уйти к Аппию Клавдию и просить прощения за самовольную отлучку, и если он накажет тебя, то будет прав..

— Марк, опомнись! — вмешался Гераклид. — Как же ты можешь не верить другу и доверять клевете, которую на него возвели!

— Я обязан верить сенату, — хмуро ответил Марк, — один человек может ошибиться, народ Рима — нет. Уходи, Гай! Пока Рим не простит тебя, ты мне не друг.

— Значит, так, — протянул Гай и сжал кулаки, — значит, так. Пока бездари вроде Фабия и Баррона губили нас, как скот, пока мы шли врукопашную против боевых слонов и гибли, растоптанные чудищами, пока мы голодали, обманутые спекулянтами-поставщиками, ты, жалкий трус, смотрел на все это из-за моря, попивая вино и прохлаждаясь в бане. И вот теперь ты судишь меня, — Гай перевел дух, злость мешала ему говорить. — Ты веришь не мне, — продолжал он с яростью, — а сборищу полоумных стариков, объявивших себя цветом римского народа. Я хотел уйти из игры, но нет, хватит. Я буду мстить, буду драться, пока Ганнибал не очистит Рим от таких подлецов, как ты!

Гай плюнул, повернулся и зашагал к калитке.

Марк не остановил его, мутными глазами посмотрел вслед, потом, не обращая внимания на потрясенного Гераклида, бросился в дом.

ЗОИПП

огда Архимед немного поправился, Гиероним начал приглашать его к себе на дружеские пирушки. Лечивший ученого Гиппий и Гераклид наперебой отговаривали Архимеда от посещений дворца, но старик был упрям. Он заявлял, что не желает упускать малейший возможности хоть немного вразумить юношу. А Гиероним, словно вымещая на ученом какую-то тайную обиду, каждый раз открыто издевался над пим. Снова и снова он разыгрывал одну и ту же комедию: спрашивал у Архимеда совета, выслушивал его мнение, выяснял подробности, а потом заявлял, что поступит наоборот. И окружающие хохотали, восхваляя мудрость молодого правителя. В такие моменты Гераклид изнывал от желания запустить в Гиеронима тяжелым кубком, и ему стоило большого труда делать вид, что все его внимание поглощено едой.