Проходит год-два. В «Литературке» — портрет Альенде пера Глазунова. Выезжаю из психтюрьмы СССР. Читаю в газете «Русская мысль» сообщение, что Глазунов путешествует по Западу, гордый своей миссией: позволено ему малевать Самого, вождя русских людей и всего прогрессивного человечества — Брежнева.
Круг замкнулся, он перешел на новый виток спирали своей мысли и карьеры, а Русь вступила в новую эпоху самопорабощения.
Все эти печальные абсурда не мешали мне, конечно, видеть «неистинно» русских, например, Буковского, Сахарова. И верить, надеяться в их победу на Руси святой-грешной.
*
Почти сразу из Москвы я поехал во Львов, к Вячеславу Чорновилу, у которого побывала Таня.
Тонкое, нервное лицо, умные, страстные глаза. Ласковая улыбка. Рядом жена, типичная украинка-интеллигентка. Религиозная. Но как я ни старался навести ее на разговор о Боге, не откликалась. Бог для нее — интимное, свое.
Зато Вячеслав охотно откликался на все темы: культура, история, национализм, социализм, Дубчек, Гусак. К сожалению, он часто отсутствовал, и я оставался лишь с его книгами.
В Западной Украине есть то преимущество, что у людей остались книги, изданные в Польше и Германии до 39-го года. Я смог поэтому прочесть многое по истории политических движений западных украинцев до войны. Из борьбы этих течений и союза между частью их народилась во время войны Украинская повстанческая армия (УПА), боровшаяся с немецкими фашистами и советскими войсками (после прихода их на Украину). Трудно было понять, кто был с кем, кто что делал. Официальная пропаганда всех называет украинскими фашистами, бандеровцами. В эти бандеровцы зачислены и противники бандеровцев. Но что такое бандеровцы, их программу и методы борьбы так и не удалось выяснить.
Ясно лишь было, что западноукраинское население после прихода братьев-освободителей в 39-м году стало относиться к советской власти отрицательно и потому какая-то его часть пошла с немцами, но, попробовав фашизм, встала, за небольшим исключением, на путь борьбы и с теми, и с другими. Левое крыло национального движения, в частности, компартия Западной Украины, была придушена советскими НКВДистами (КПЗУ разделила участь польской компартии, будучи обвинена в шпионаже и прочих смертных грехах).
Один современный западноукраинский поэт написал поэму о временах отхода советских войск из Львова. Уходя, братья, видимо, решили доказать львовянам спасительность для Украины гитлеровской армии. НКВДисты во Львовской тюрьме уничтожили всех заключенных. Когда в тюрьму ворвались немцы, то увидели окровавленные камеры. Фашисты были не совсем глупы и ознакомили население со злодеяниями своих врагов-большевиков.
Поэма потрясла меня пафосом гнева, страстью протеста, новой для меня формой стиха и образности, адекватной теме и мысли автора.
Я не знаю, инкриминировали ли автору эту поэму на суде, и потому не называю его фамилии.
От жены я уже раньше знал, что то же сделали советские войска и в Харьковской тюрьме — бросали гранаты в камеры. Уже в психушке мне рассказывали об Уманьской трагедии очевидцы. Немцы созвали пресс-конференцию для журналистов, пригласили население искать в тюрьме среди трупов своих родственников. Братья уничтожили не только политических, но и воров, спекулянтов, хулиганов.
Уже после войны, по словам Хрущева, Сталин мечтал выселить украинцев в Сибирь: так много было «предателей». (Бедная Украина металась между двумя гениальными вождями и не видела выхода.)
Все эти факты, чтение довоенных книг укрепили меня в «самостийности». Одному из львовян я высказал это вслух, но он предложил не говорить этого, иначе меня заподозрят в провокаторстве.
Меня расспрашивали о демократах-москвичах, об их отношении к национальному вопросу. Я же возмущался тем, что так мало информации об украинских событиях поступает в самиздат, что слаба связь с «Хроникой» у национальных движений. В спорах объяснился и этот вопрос. Московская демократическая оппозиция под подозрением у патриотов. Все помнят позицию кадетов, эсэров, меньшевиков, большевиков. Только большевики в той или иной мере поддержали сепаратистов, но на практике там, где могли, вернули отделившиеся республики в лоно Святой Руси. А слов красивых было сказано немало всеми.
Только когда русская оппозиция недвусмысленно выскажется по национальному вопросу без недомолвок (и не устами одиночек — честные русские всегда были, и немало, но исторически они не решали вопроса), если на практике она докажет другим народам, что русские демократы не собираются благодетельствовать, опекать их, тогда возможен будет союз с ними в борьбе за демократию.
Мне привели несколько фактов шовинизма русских демократов.
Кое-что убеждало — слова одного москвича, члена Инициативной группы об общности трех восточно-славянских народов, сказанные им Чорновилу; недоумение многих русских по поводу разговоров об угнетении. «Ведь ваши-то скоро захватят весь ЦК — где же тут угнетение?»
Но часть фактов оказалась несостоятельной.
Мне показали высказывания Белинского о Шевченко, о его плохом языке (диалекте), о том, что Шевченко — пьяный, грубый мужик.
И в который раз я услышал рассказ о Василии Аксенове. В музее Шевченко в Киеве он оставил запись: «Помещение очень хорошее, здесь можно поместить детский сад».
— А кто-нибудь проверял этот факт?
— Да, это видели многие киевляне.
— Но и Светличный и Дзюба думают, что это провокация КГБ.
— Какая же это провокация. Это одна линия — от Белинского до Аксенова.
Я решил все же проверить это через общих с Аксеновым знакомых, старых революционеров. Оказалось, что Аксенов как раз в то время был в Японии и не мог сделать такой записи.
Узнав о провокации, он уже год тому назад послал протест в киевские газеты и в музей. Если б Аксенов мыслил политически, он написал бы об этом в самиздате.
Чисто эмоциональная реакция на факты всегда приводит к искажению их, к нежеланию всесторонне изучить или хотя бы проверить их.
— Что тут проверять и изучать? Они (т. е. русские, украинцы, евреи) всегда такие.
Однажды вечером сошлись гости — женился недавно вышедший из лагеря сын одного из руководителей УПА С. Отец его остался досиживать свой срок, мать тоже.
В С. сразу бросалась его лагерность — какое-то особое выражение глаз. Но он не производил впечатления «страдальца» или «героя». Он несколько удивленно и застенчиво смотрел на всех окружающих и на свою красавицу-жену. Она шутила, смеялась, а он молча застенчиво улыбался. Когда впоследствии я увидал Ларина, сына Бухарина, то вспомнил глаза С. Это люди ГУЛАГ’а, вкусившие преследования с детства.
В честь молодых пели народные песни (когда в Монтре я слушал песни молодых украинцев Парижа, то в глазах стояла семья Чорновила, С. и его жена, поэты Игорь Калынец и Ирина Стасив-Калынец)). В украинских песнях, в думах — может быть, самое глубинно-украинское. Украинец может называть себя русским, презирать свой народ или даже палачествовать над ним, не знать языка, но если он жил в детстве на Украине, то в песне он опять становится украинцем.
В этот вечер я увидел и новое для себя в их песнях.
У нас, в Восточной Украине, народная песня профильтрована и затаскана по радио, испорчена пропагандистскими певцами. И нет новой песни. А во Львове я услышал религиозные песни, новые народные. И пели их не так, как у нас по селам, — пьяными, кричащими голосами. В песне западных украинцев виделось необычно нежное, уважительное и теплое отношение к женщине-девушке, жене и матери. Феминизм украинской нации выражен не только в содержании песен, но и в форме, в слове. И этим феминизмом украинцы существенно отличаются от русских.
Не видно ни презрения, ни дворянски-вежливой «куртуазности», ни надрывной страсти, этой патологической смеси обоготворения плоти с чувством греховности, бесовства женщин, нет ужаса перед бездной плоти, доходящего до истерического проклятия своей мечты о женщине. Женщина на Украине, в селе, может быть бита, при гостях может выглядеть послушной. Но наедине с мужем она припомнит ему побои и грубость. Дома — она хозяйка. У интеллигенции эта власть женщины одухотворена и выражается ее большой ролью в патриотическом движении, в феминизме культуры.