И это историческое явление.

Роксолана, дочь простого украинского священника, была выкрадена крымскими татарами и продана султану. Она не только подчинила себе султана (это не диво, это есть в истории всех народов), но и приостановила турецкую экспансию против всех христианских стран. Она вышла из гарема на дипломатическое поприще, встречалась с послами всех стран, знала много языков. Можно ли ее сравнить с патологичными царицами Петербурга, перенявшими все худшее у царей-мужчин и проявившими себя как женщины только на сексуальном поприще и в усилении фаворитства?^[7]

Зная за собой эту слабость, подчинение женщине, казаки не допускали женщин в Запорожскую Сечь, подчеркивали свою независимость от них, бравировали тем, что они «не бабы». У Гоголя в «Тарасе Бульбе» два сына Тараса Бульбы — Андрей и Остап — как бы два психологических типа, порожденных феминизмом культуры украинской. Андрей предает Родину, сражается с козаками, ради прекрасной полячки, а Остап с отцом — типичные запорожские рыцари.

По тем же причинам не было на Украине истерического эмансипаторства у женщин, а была совместная борьба за права человека. И мне кажется, что все тем же феминизмом можно объяснить отсутствие декадентства в украинской культуре.

Игорь Калынец и Ирина Стасив-Калынец — поэты, и потому я ожидал некоторой борьбы у них, конкурентных комплексов. Ничего подобного. Два разных видения мира. Талант у обоих велик, и оба внесли что-то новое в литературу.

Утром следующего дня мы с Чорновилом поехали к Валентину Морозу, который недавно вышел из лагеря. Я знал Валентина только по «Репортажу из заповедника имени Берия» и считал его лучшим публицистом Украины, наиболее оригинальным по мысли и стилю.

Валентин был худ, как щепка: 4 года лагерей, участие в голодовках протеста. Говорить с ним было трудно — я потом сталкивался с этим последствием тюрьмы и лагеря часто. Некоторая неконтактность, уход в себя, отчужденность от окружающего мира. У некоторых она доходит до болезненного отношения к шуму, к машинам, к городу, к неделикатности и любопытству «вольняшек».

О лагере Валентин не говорил. Поспорили о Чехо-Словакии. Я обвинял Дубчека в том, что он не организовал всенародного пассивного противления, что-нибудь вроде чехословацкого варианта гандизма.

Мороз напомнил о неудаче Кинга. Он считал, что все равно народ довели бы до вспышек гнева и тогда бы повторилось кровавое подавление Венгрии.

В споре Мороз то уходил в себя и не слушал нас, то активно включался, и тогда видна была огромная духовная энергия и беспощадность мысли.

Пробыли мы у него недолго — он устал. На прощанье он предложил мне почитать историю боротьбистов, украинских революционеров, поддержавших в 20-м году советскую власть, а позже уничтоженных ГПУ.

Один из львовян показал мне параллельные цитаты Маркса, Энгельса и Гитлера о славянах. Я только рассмеялся — я уже встречал такого рода работы: «Маркс — антисемит, германофоб, французофоб и т. д.».

Разница между Гитлером и Марксом как раз в этом — бичевание исторических пороков всех наций и отсутствие мессианства одной нации.

Я напомнил о высокой оценке Марксом демократии Запорожской Сечи.

Хотел познакомиться с Михаилом Осадчим, договориться с ним о переводе его книги «Бельмо» на русский язык, т. к. считал «Бельмо» ценной не только политически, но и художественно.

Осадчий принадлежит к той части движения сопротивления, которая пришла в него, ближе познакомившись со «слугами» народа. Он, в частности, в свое время столкнулся с «распределителями» — магазинами для обкомовских чинов. Естественно, человек, искренне исповедующий марксизм, не мог остаться слепым. Антиукраинская политика партии усилила его протест.

Оказалось, с переводом его книги я опоздал, в Москве уже начали переводить.

Львовянам я передал немного самиздата — «Хроники», письмо профессора из Уфы, информацию о деле Алтуняна. В свою очередь они передали свой самиздат. Так как национальный вопрос все более интересовал меня, то я попросил у Чорновила книгу Рабиндраната Тагора «Национализм».

*

В Киеве разворачивалась кампания против Дзюбы. Появилась статья в «Литературной Украине» Л. Дмитерко, бездарного писателя, но чиновного и «правильного».

Для Запада издали книгу Богдана Стенчука «Что и как отстаивает И. Дзюба?»

«Стенчук» на самом деле был псевдонимом 4-х авторов. Киев потешался над проблемой, которая возникла при переводе на английский. «Стенч» — по английски — зловонный.

Мы с трудом достали эту книгу. Скука, демагогия (когда я позже на Западе прочел аналогичную книгу Дзюбы против Дзюбы, то вспомнил снисходительную улыбку Дзюбы насчет Стенчуков и стенчукизма).

Но что-то полезное Стенчук сделал. Нельзя сражаться цитатами против цитат. Если мы хотим убеждать, то нужно развивать марксизм, теорию наций и т. д., а не повторять классиков. Стенчук в основном опирался на дореволюционного Ленина, Дзюба — на послереволюционного. Нужно было изучить эволюцию марксизма в решении национальных проблем (с анализом исторических причин эволюции), дать развернутую критику теории (практика разобрана у Дзюбы неплохо).

Дзюба отмахнулся: спорить со Стенчуками скучно. Дмитерко ответил Василь Стус статьей «Место в бою или в расправе?» (статья Дмитерко называлась «Место в бою. Про литератора, который оказался по ту сторону баррикад». Дмитерко не мог простить Дзюбе его уничтожающей критики мещанства на примерах из книг Дмитерко в 59-м году). Основная мысль была: на баррикадах — «мы», а Дмитерки вместе с реакцией всех стран и времен уничтожают эти баррикады.

Тон самиздата, резкость его нарастала, исчезали недомолвки, дипломатические фразы.

В сентябре сообщили об арестах двух членов Инициативной группы — религиозного писателя Краснова-Левитина, активного защитника свободы совести, автора многих самиздатских работ, и Мустафы Джемилева. Непонятно было, почему забирают по одному, почему не делают группового процесса.

А. Э. Краснова-Левитина я видел только один раз. Проснулся в доме Петра Григорьевича Григоренко — надо мной улыбающееся доброе лицо. Поговорили совсем немного, он распрашивал о киевлянах, о Чорновиле, с которым был знаком. Человек очень мягкий. Украинской проблемы не понимает, но не любит русское мессианство. Вот и все, что я знал о нем. Из его работ читал только страстную статью о Петре Григорьевиче «Свет в оконце».

Чувствуя, что скоро меня заберут, я стал лихорадочно писать одну статью за другой. Подозревая, что попаду в психушку (а этот метод стал применяться все чаще), начал было биографическое изложение своей духовной эволюции: я не сомневался, что будут спекулировать на всем. Но потом стало скучно доказывать, что не верблюд.

Товарищи переводили на русский язык работу Евгения Сверстюка «Собор в лесах». Я сидел над своей работой «Итоги и уроки нашей революции». Но спокойно работать было невозможно.

Арестовали в Киеве компанию, которая для заработка печатала на «Эре» поэзию, философию, религиозную, политическую и… порнографическую литературу.

Вскоре взяли моего знакомого Олега Бахтиярова, студента Медицинского института. Оказалось, что он давал печатникам что-то политическое. Я пошел на суд «печатников», т. к. их судили и по политической статье. Однако на суд не пустили. Один из свидетелей говорил о Бахтиярове. Я почувствовал, что будет состряпана амальгама — порнография, Бахтияров, а через него — я.

Продумал защиту нападением: поговорить на суде об амальгамах, о методе сексуального опорочивания, о ханжестве советского воспитания (для контраста — забавные биографические эпизоды на тему секса у Маркса и Энгельса, характеризующие их как людей со здоровой психикой и с ироническим отношением к ханжеству).

Решил превратить суд в сатирическое издевательство над полицией и судом.

Я не сомневался, что у Бахтиярова почти ничего не найдут.