Я говорил автору «Трансформации» об этом, но он не мог и не хотел отказаться от цитат, от надоевших терминов:
— Но ведь они выражают суть.
— Да, но и искажают ее, т. к. СССР — новый тип эксплуататорского общества и нужно искать новые, более адекватные термины. К тому же обновление стиля благотворно отразиться на мысли.
В драме таких марксистов повинны специфически советские условия: нежелание антимарксистов слушать марксистскую оппозицию и некоторый догматизм, инертность мышления марксистов. И то, и другое — психологическое последствие официальной пропаганды.
Однажды моя хорошая знакомая, думающая и эрудированная, сказала, что имеет у себя тамиздатскую книгу Троцкого «Моя жизнь».
Я попросил отдать книгу мне:
— Ведь ты же все равно не будешь читать.
— Естественно.
Оказалось, что она куда-то выбросила эту «марксистскую чушь».
Это психологически понятное явление приводит однако к неприятным идеологическим последствиям: понятия «классы», «трудящиеся», «реакционный», «милитаризм» и т. д. символизируют ложь в СССР, но ведь что-то и отражают. Выбрасывая слова, нередко игнорируют явления, понятия, обозначаемые этими словами. Идеология без этих понятий неизбежно становится неадекватной совокупности проблем, эклектичной и нелогичной, непоследовательной.
*
В Киеве меня ожидал сюрприз. 22 мая, как всегда, у памятника Шевченко собралась молодежь. Студенты обсуждали вопрос об антиукраинских репрессиях, пели песни. Наиболее активные «клеветники» были сфотографированы, а их разговоры записаны на магнитофон. В ректорат были вызваны все комсомольские руководители курсов. Им дали прослушать записи, с тем чтобы они узнали «своих» комсомольцев. Большинство комсоргов «не узнали». Некоторые же делали это настолько рьяно, что пострадали даже не ходившие к памятнику — их голоса были «узнаны». Индикаторы «голосов» узнавали своих личных врагов. Система доносительства всегда порождает это явление — клевету из личных мотивов.
18—19-го позвонил П. Якир:
— Ты подпишешь письмо в Комиссию прав человека при ООН? Письмо о нарушениях свобод, об антизаконности процессов, о психиатрических тюрьмах.
— Да, конечно. Но с каких позиций оценивается происходящее?
— С юридической, правовой. Нарушения законности. Мы создаем Инициативную группу защиты прав человека в СССР.
Он перечислил более десятка фамилий и предложил войти в Инициативную группу. Я согласился. Это предложение совпадало с идеей Григоренко.
В июне Таня поехала в командировку в Харьков. Я дал ей адрес Генриха Алтуняна, который вошел в Инициативную группу.
Из Харькова Таня позвонила взволнованная:
— Ты должен поехать в Харьков. Замечательные ребята здесь. Они близки тебе и духовно, и политически.
12 июня по учреждениям, в которых работали подписанты, провели собрания. На них под названием «Письма в ООН» обсуждалось письмо «К гражданам» (о П. Г. Григоренко). Естественно, само письмо на собраниях не зачитывалось.
Партийные руководители били на основной предрассудок «советского патриотизма» — «не выносить сор из избы». Как могли рассказывать о внутренних делах загранице?
На одном из собраний выступавший товарищ сказал, что подписанты обратились в фашистскую организацию.
— Как? ООН — фашистская организация? — удивился осуждаемый.
Ему не дали закончить мысль (ведь и СССР входит в эту «фашистскую» организацию).
Поскольку в письме о Григоренко говорилось о преследовании крымских татар, то на собраниях кричали о «злодеяниях» татар, о том, что их всех надо уничтожить. Попытки объяснить ситуацию татар ни к чему не приводили — говорить не давали. Не слушали даже того, что Верховный Совет официально объявил, что «в жизнь вошло новое поколение татар» (и что поэтому нет смысла взваливать на молодежь вину старших, вину, которой вообще не было, — предатели были у всех народов).
В Харькове я действительно встретил замечательных людей. Мы провели несколько дней в постоянных спорах. Особенно длительными были дискуссии с Аркадием Левиным. Оказалось, что общая характеристика строя у нас совпадала: государственный капитализм экономически, идеократия — власть идеи (т. е. аналог теократии, которая подразумевает практическую власть особого социального слоя — жречество, бюрократию). Термин «идеократия» мы ввели независимо друг от друга и независимо от Н. Бердяева {«Истоки и смысл русского коммунизма»). То же произошло с термином «государственный капитализм». Только здесь харьковчане исходили из анализа Ленина, я же — из молодого Маркса и Ленина.
Философские рукописи Маркса 1844 г. более глубоко вскрывают смысл такого государства, хотя Маркс и употребляет неудачный термин — «грубый коммунизм».
Харьковчане заинтересовались этой работой Маркса.
Я, в основном, излагал свои взгляды на этические проблемы (смысл жизни, соотношение цели и средства и т. д.).
Разница подхода к критике строя была того же типа, как и с автором «Трансформации большевизма», но меньшая: харьковчане интересовались более широким кругом проблем, да и не спешили с выводами. Это нас сблизило.
На моих глазах разворачивалась охота за ведьмами-подписантами в Харькове.
Приходили с работы один за другим подписанты. Их теми или иными методами выгоняли с работы. Алтунян еще в 68-м году был изгнан из партии и уволен из Военной академии после обысков, при которых изъяли «Раковый корпус» Солженицына, Сахаровские «Размышления…», «Хроники» и др.
Над всеми висело дело по статье 1871 УК УССР (о «клевете» на строй). Их вызывали как свидетелей по делу без обвиняемых. По закону свидетель обязан давать показания правдивые, а обвиняемый может вовсе не отвечать или лгать, не неся за это наказания.
Харьковчане, не будучи как следует ознакомленными с материалами других процессов, вначале давали показания, хоть и требовали сформулировать, кто обвиняется и в чем. Ведь балансируя на различии свидетель — обвиняемый КГБ заставляет давать показания на себя и друзей. Не зная, в чем хотят обвинить того или иного из свидетелей, можно дать неверные показания, желая выручить другого. Коллизий такого рода много, и КГБ по сути демагогически обходит закон (который, как часто бывает, звучит недостаточно конкретно и четко).
По закону следствие по ст. 1871 должна вести Прокуратура, а не ГБ. Так что и здесь закон был нарушен.
Когда ГБ провело фактически следствие, оно передало дело в Прокуратуру, Василию Емельяновичу Гриценко (или, как его называли харьковчане, «Васе»). Вася всем говорил «ты» и был «свой парень — душа нараспашку».
Так как я изучил к тому времени довольно много процессов, то я видел некоторые ошибки, допущенные харьковчанами. Они и сами их увидели, но поздно. Защищая один другого, подробно рассказывая мотивацию тех или иных поступков, обосновывая свои взгляды, они обнаруживали перед КГБ свои незащищенные точки, давали возможность выдернуть ту или иную неудачную формулировку, извратить ее.
Основная, принципиальная ошибка была допущена в начале следствия: харьковчане исходили из предположения, что можно что-то доказать, опровергнуть, разбить обвинение в «клевете» или «антисоветчине», что перед ними люди, мало-мальски считающиеся с законами, с логикой, с идеологией, с фактами.
Уже поняв эту ошибку по отношению к КГБ, некоторые пытались в чем-то убедить Васю — «ограниченного, тупого добряка».
Я привез харьковчанам «Интернационализм или русификация?» И. Дзюбы.
Харьков настолько русифицирован, что украинская речь звучит только на рынке, куда приезжают колхозники. У харьковского обывателя украинская речь вызывает реакцию — спекулянт (бандеровец, фашист).
То, что крестьянину приходится торговать, т. к. на колхозные трудодни не проживешь, — обывателя не интересует. Он видит перед собой человека с другим языком, другой одеждой, «неграмотного хама», смеющего торговаться о стоимости продуктов.
