Этот разговор совпал с планами Григоренко, и он стал предлагать всем знакомым создать организацию, отстаивающую права человека и разъясняющую народу его права. К сожалению, большинство москвичей не поддержало Григоренко, считая это утопией. Я вначале отозвался о плане генерала так же, но потом понял, что развитие правосознания важнее практического результата (в советских условиях действительно утопического) — разрешения правительством такой общественной организации. Я пытался поддержать план генерала, но желающих участвовать в этой затее оказалось мало.

В один из приездов в Москву я познакомился с матерью Александра Гинзбурга — Людмилой Ильиничной. Разговоры с ней мне очень много дали для внутренней психологической подготовки к тюрьме и психушке. Меня поразила ее жизнерадостность и смех. Я видел, как она страдает за сына, но все же даже самые страшные эпизоды из своей жизни и жизни сына она рассказывала юмористически. Когда я прямо сказал ей об этом, она объяснила:

— А разве можно все это выдержать, если не смеяться?

Людмила Ильична много рассказывала об Алике. Она не переоценивала его. Она просто его любила, но не животной любовью матери, а как прекрасного человека, у которого убеждения есть действия, человека, которого родила и воспитала она. Она не уговаривала его отступить, т. к. уважала его и себя и уважала идеалы — его и свои (даже если они и не совпадали).

У Александра была невеста — Ариша, Ирина Жолковская, которая добивалась регистрации брака (они подали заявление в загс незадолго до ареста Гинзбурга). Пока год и три месяца Гинзбург находился в следственном изоляторе КГБ — в Лефортовской тюрьме, — им обоим отвечали, что регистрация в изоляторе запрещена (в законе и инструкциях этого нет!). Ему пообещали, что их брак зарегистрируют в лагере.

В лагере же висела инструкция, запрещающая брак (значит — никаких свиданий).

Началась упорная борьба за регистрацию брака.

Ирину я видел только один раз, она готовила посылку Александру.

Она рассказала, как ее выгоняли из Московского университета (она работала преподавателем русского языка для иностранцев).

На собрании, где обсуждалась ее связь с «НТСовцем» Гинзбургом, одна из преподавательниц заявила:

— Как вы можете его любить? Ведь он хочет, чтоб в нашей стране наступил фашизм!

И с пафосом и дрожью в голосе закончила:

— Представьте, что бы было, если б он пришел к власти? По вечерам он возвращался бы весь в крови коммунистов — в нашей крови, ваших коллег. И вы бы его обнимали!

Знающие Алика представляли эту немыслимую картину: мягкий, человечный Алик, обагренный кровью железобетонных идиотов, лишающих сейчас, а не в далеком будущем, из «гуманных» соображений, Ирину работы.

Только я вернулся домой, как узнал, что арестован Петр Григорьевич Григоренко.

КГБ арестовал его, завершив весь ряд провокаций последней.

2 мая ему позвонили из Ташкента, якобы по поручению Мустафы Джемилева, и попросили приехать на суд над Джемилевым. В Ташкенте Григоренко узнал, что его обманули (дата суда даже не была еще известна). 7 мая он был арестован узбекским КГБ.

Начались обыски и допросы по делу Григоренко. Из вопросов следователей стало ясно, что готовят ему психушку.

Было составлено и распространено письмо «К гражданам!» в защиту Григоренко. Мы подписали его.

*

В мае на Киевской ГЭС состоялся митинг рабочих по поводу плохих жилищных условий. Митинг проходил под лозунгом «Вся власть Советам!». Руководил митингом и всеми протестами рабочих бывший воспитатель рабочего общежития ГЭС (выгнанный с работы за помощь рабочим в их борьбе за прописку), майор в отставке Грищук.

Когда кагебисты попытались использовать обычный прием — раскол рабочих и интеллигенции, — сказав рабочим, что Грищук с жиру бесится, т. к. является офицером-отставником, то Грищук показал квитанцию, из которой следовало, что он свою пенсию отдает на детский дом, а на жизнь зарабатывает.

ГБ потерпело поражение и на официальном собрании на следующий день. Парторг ГЭС пытался призвать к рабочему самосознанию. Но он неосторожно сослался на то, что «все мы» должны думать о благе рабочего государства и не слушать «нерабочий элемент». На сцену выскочили разъяренные женщины и стали высчитывать, скольким любовницам парторг устроил жилье. А рабочие с детьми ютились в бараках и вагончиках и каждый год выслушивали обещания партии. Женщины буквально заплевали «совесть и разум» класса.

Я пытался встретиться с бунтовщиками. Мне обещали, но каждый день откладывали.

По Киеву продолжались расправы над подписантами и друзьями рабочих ГЭС Назаренко, Кондрюкова и Карпенко, распространявших листовки и самиздат.

Из университета выгнали студентов Машкова, Шереметьеву, Надийку Кирьян.

В связи с тем, что намечалось Международное совещание коммунистических и рабочих партий, я решил поехать в Москву, собрать тамошний самиздат, привезти туда украинский и предложить свой вариант обращения к Совещанию.

Я считал, что именно западным коммунистам нужно написать не с позиций чисто правовых, а резко разоблачая антикоммунистическую, антинародную суть советской власти. Если бы Григоренко не забрали, он бы сам его написал.

Мои тезисы не встретили никакой поддержки.

Я возлагал надежды на Леонида Петровского, но он предпочитал смягченный, чисто правовой тон и сведение всего к угрозе возрождающегося сталинизма.

После многих споров пришлось подписать «мягкий», неполитический вариант. Подписало 10 человек. Многие не хотели пачкаться — зачем, дескать, к этим прохвостам-коммунистам обращаться?

И в самом деле на наше письмо ответа мы не получили, что подтвердило правильность позиции антикоммунистов. (А потом западные коммунисты удивляются «правизне» советской оппозиции!)

Леонид Петровский рассказал анекдот со шпиком (Леонид — внук Григория Ивановича Петровского, руководителя фракции большевиков в Государственной думе, позже Всеукраинского старосты, т. е. председателя ЦИК Украины). Леонид несколько дней видел за собой «шпика», который, не скрываясь, следовал за ним. Когда Петровский встал в очередь за билетами в кино, то «шпик», которому стало скучно стоять, предложил: «Давайте куплю билет без очереди!» (имея удостоверения, сотрудники КГБ всемогущи во всем, настолько магически действует название их организации).

Петровский послал в КГБ письмо следующего содержания.

Однажды его дед Г. П. Петровский, руководитель фракции большевиков в Государственной думе, послал письмо начальнику Департамента полиции. Он требовал прекращения слежки за ним и сообщил, что «шпики» настолько обнаглели, что стали заговаривать с ним. Начальник полиции ответил лаконично: «Слежка законами государства Российского не воспрещена».

Леонид закончил рассказ словами: «Неужели с тех времен ничего не изменилось?»

Он сделал явный комплимент Андропову. Изменилось, и в худшую сторону. Л. Петровскому просто не ответили.

У москвичей удалось достать анонимную «Трансформацию большевизма» — типичный для оппозиционных марксистов анализ трагедии революции, т. е. критика советского строя с позиции теоретических и программных работ партии большевиков. Однако было и новое — попытка проанализировать причины деградации революции.

Я попросил познакомить меня с автором.

Только через полгода удалось с ним встретиться. Но разговор оказался не очень плодотворным: я упрекал его в излишней ортодоксальности, он меня — в отсутствии политэкономической научной базы, необходимой для марксистского крыла демократического движения. Я пытался оправдаться тем, что для серьезной социологии и политэкономии нужна статистика, нужны широкие социологические исследования. А где их достанешь и проведешь?

Автор был неплохим полемистом и знатоком теории. Но самоизоляция и изоляция среди москвичей вредила ему. Пренебрежение многих москвичей к марксистской терминологии и цитатам приводило к тому, что статьи марксистского толка не получали широкого распространения в самиздате. Это причина того, что ни «Трансформация большевизма», ни книга Ивана Дзюбы «Интернационализм или русификация?», ни моя первая работа (И. Лоза «Письма к другу»), ни многие другие марксистские статьи не пошли широко по Москве, а значит, и по РСФСР, т. к. Москва связывает оторванные друг от друга группы. Я, например, тщетно искал программную работу поволжских марксистов «Закат капитала». И это понятно — ко всей этой фразеологии выработалась идиосинкразия. И не антимарксисты в этом повинны.