После всех поездок в Харьков, после процессов над моими друзьями этот город стал для меня символом мерзости: некрасивый, «соцреалистический» архитектурно, шовинистский, с какими-то серыми, безликими людьми. Видимо, это неверно — так относиться к этому городу, но я видел лишь горстку прекрасных людей и полицию, полицейский участок и здание суда (напротив — райком).

Вернулся домой с двойственным чувством: приобрел друзей, которых вот-вот арестуют.

В Киев я привез запись харьковских событий. Таня, смеясь, рассказала мне, что запись сделала она сама… (Опять моральная проблема!)

Приехало несколько друзей, крымских татар, среди них Зампира Асанова. Зампира участвовала 6 июня (на второй день Международного совещания коммунистических и рабочих партий) в демонстрации на площади Маяковского.

Демонстрация шла под лозунгами:

«Да здравствует ленинская национальная политика!» (в 1918 г. был издан декрет Ленина об образовании Крымской автономной республики); «Коммунисты, верните Крым крымским татарам!», «Свободу генералу Григоренко!» и др.

Шпики под видом «простых советских людей» избивали демонстрантов, выкрикивали шовинистские фразы.

Единственной пользой для татар от Совещания господ коммунистов было то, что их не арестовали, а выслали домой, в Узбекистан.

Татары рассказали об узбекских событиях. В мае прокатилась волна убийств «белых». Началось все с футбольного матча, где судья подсуживал русской команде. Узбеки протестовали, бросались драться. После ареста нескольких человек начались волнения. В одну из ночей в нескольких городах одновременно резали и избивали «белых».

Я попросил объяснить причины ненависти к «белым». Татары объяснили на примерах.

Однажды один из них видел такую сценку в трамвае. Русская кондукторша, увидав паранджу на узбечке, попыталась заставить ее снять это «наследие мрачного прошлого». Узбечка запротестовала, а ее муж, возмущенный наглостью «цивилизаторши», ударил кондукторшу по лицу. Милиционеры-узбеки объяснили женщине в парандже, что это указание обкома партии — не разрешать носить паранджу в городе Ташкенте. Формально они были на стороне пострадавшей, но ограничились внушением «хулиганам».

Постепенное исчезновение узбекской речи в столице Узбекистана также не способствует любви к «старшим братьям».

Когда после землетрясения в погоне за длинным рублем ринулось в Ташкент множество строителей, то среди них преобладали далеко не лучшие представители белой расы. Газеты захлебывались от еще одного проявления братской дружбы, а узбеки были недовольны тем, что в отстроенном, благоустроенном Ташкенте поселилось множество пришлых братьев, что привело к увеличению пьянства, проституции, к усилению количественной национальной диспропорции.

И еще один фактор — пример крымских татар и сочувствие к ним также усилили узбекское чувство «дружбы» к белым.

Так как крымские татары разъезжали по всему Союзу, то мы всё лучше знакомились с национальными движениями в разных республиках.

В Грозном чечены взорвали памятник знаменитому «покорителю Кавказа, прогрессивному генералу, почти что декабристу» Ермолову. У всех «нацменов», в том числе у нас, у украинцев, это вызвало радость — такая борьба с теорией о прогрессивных колонизаторах, палачах и жандармах.

Крымские татары взяли для своего самиздата книгу Дзюбы, а нам передали свои бюллетени, в которых крымско-татарский народ информировался о ходе борьбы за возвращение в Крым.

*

Вся украинская интеллигенция в это время обсуждала роман «Собор» Олеся Гончара. Я долго отказывался читать этот роман, т. к. считал Гончара обычным соцреалистом, никчемным писателем. Но так как споры разгорались, то пришлось прочесть.

Роман с художественной точки зрения никудышний, язык примитивный, стиль — сочетание типично реалистического с типично «радянським» примитивным пафосом, сентиментальностью. Но советский язык не спас Гончара. После первых похвал в прессе начались атаки со стороны партруководителей литературы.

Особенной остроты кампания против Гончара достигла в Днепропетровской области. Отрицательным героем романа выведен «выдвиженец», партдеятель из «трудящихся», и секретарь обкома Ващенко узнал в нем себя (и, как говорят знатоки, портрет, нарисованный Гончаром, в самом деле похож). А так как Ващенко — какой-то там родственник Брежнева, то, чувствуя опору в верхах, он начал травлю романа. Досталось не столько Гончару, сколько тем, кто осмеливался хвалить роман вопреки «генеральной линии» обкома.

Повыбрасывали с работы и исключили из партии журналистов различных газет, учителей, писателей.

17 июня 1969 г. арестовали поэта Ивана Сокульского. У него нашли «Репортаж из заповедника имени Берия» Валентина Мороза, выступление Дзюбы на вечере памяти поэта В. Симоненко и «Письмо творческой молодежи Днепропетровска», где был описан погром, учиненный уязвленным прототипом героя Гончара, а также украинофобство и моральное разложение элиты.

Вот этого последнего простить Сокульскому они ни как не могли, и в январе 1970 г. он получил 4 с половиной лет лагеря строгого режима за «антисоветскую пропаганду». (Когда я пишу эти строки, он уже освободился, но перед выходом прошел экспертизу, которая признала его сумасшедшим. Угроза откровенная: не замолчишь после лагеря — пойдешь уже не в лагерь, а в Днепропетровскую психтюрьму.)

За что же такие гонения на «Собор»?

Гончар показал краешек правды об уничтожении памятников украинской старины, о пренебрежении к языку и культуре: убогий, трусливый полупротест, с постоянной оглядкой на власть, с восхвалением власти — лишь бы разрешили сказать эту чуточку правды о разрушении украинской культуры. Убожество художественное соответствовало убожеству политическому. Но даже такая трусливая, а все-таки «украинофильская» книга вызвала нападки властей и положительные отклики патриотов. Московские самиздатчики перевели «Собор» на русский язык.

Евген Сверстюк написал статью «Собор в лесах», где из намеков, отдельных образов, полумыслей Гончара воздвиг настоящий Собор — глубокую философскую работу, которая была, с одной стороны, развитием «Цитадели» Сент-Экзюпери, с другой — анализом духовного обнищания народа в наше время.

Прочтя статью, я сказал Сверстюку, что у меня ощущение, будто он, проходя мимо кучи дерьма, подбросил туда жемчуг из собственного кармана, а потом извлек его, обчистил и подарил Гончару. Сверстюк только улыбался, слушая мои замечания и просьбы убрать из статьи цитаты Гончара, которые лишь портили «Собор в лесах».

Только критик, поэт и переводчик Иван Светличный соглашался с моей оценкой «Собора» Гончара. Остальные, защищая ту кроху правды, что есть в «Соборе», и Гончара от нападок официоза, сквозь пальцы смотрели на серость.

Мне было неприятно видеть, что на фоне прекрасной поэзии и прозы молодых украинских патриотов вдруг вознесли какого-то там Секретаря Союза писателей Украины Гончара.

Высокого уровня произведения появились не только в художественной литературе.

Большими событиями, выбившими из меня последние остатки бездумного интернационализма и давшими новое понимание украинского вопроса, были фильм Ильенко «Ночь накануне Ивана Купала» и монография историка Михаила Брайчевского «Воссоединение или присоединение?».

Ильенко был одним из соавторов Параджанова в фильме «Тени забытых предков». И вот появилась ильенковская «Ночь…». Хвалили ее единицы, сравнивали с «Земляничной поляной», самым близким мне фильмом. Только поэтому я пошел на «Ночь…». Фильм оказался, действительно, в чем-то близким к Бергману.

Ильенко создавал его по мотивам нескольких произведений Гоголя. Фильм очень сложный: слишком много символов, почти каждый кадр — символ, глубоко связанный с украинской историей, с трагедией Украины.

Вот за казаками скачет татарская орда под звуки… царского марша. Этот анахронизм передает суть трагедии Украины, зажатой между хищниками-басурманами: татарами и турками — и «братским» православным царем. И эти несчастные гетманы, о которых Петр I имел наглость сказать, что они все предатели. А ведь некоторые из них метались от одного союзника к другому и «предавали» их, поскольку помощь союзников всегда оборачивалась грабежом Украины.