Во время гражданской войны ее однажды повели на расстрел — просто так, за дворянское происхождение. Спас ее начальник ЧК — узнав в ней врача, прятавшего его от охранки в царском госпитале.
Вера Игнатьевна дружила с писателями А. Толстым и М. Пришвиным, критиком Ивановым-Разумником. Писала под псевдонимом Сергей Гедройц воспоминания. Вышло три небольших тома. Но тут, на несчастье, к ней обратился писатель Константин Федин с просьбой. Он заболел туберкулезом легких и хотел поехать лечиться в Швейцарию. Она написала своим швейцарским друзьям, и Федина устроили в санаторий. Его вылечили.
Готовился к печати 4-й том воспоминаний Веры Игнатьевны. Федин прочел, остался недоволен и… «запретил».
Через несколько лет Вера Игнатьевна получила из Швейцарии приглашение возглавить госпиталь Ру. В письме говорилось, что она — лучший хирург мира, и могла бы, живя в Швейцарии, сделать многое для развития науки.
Но Гедройц не хотела покидать Родину, даже такую, какой она была в те годы.
Умирая, она попросила Н. и ее мужа сохранить ее письмо. «Придет время, когда любовь к России не будет считаться предосудительной. И это письмо послужит России как признание достижений русской науки. Дайте мне слово, что сбережете письмо».
В 1938 г. к Н. пришли. Нашли письмо Веры Игнатьевны. Мужа Н. забрали как «международного шпиона» — ведь письмо из Швейцарии, значит, международный шпион. Допросили 24 свидетеля. Только один дал плохие показания — дворник. Как-то зимой он разгребал снег. Муж Н., проходя мимо, сказал: «Какой тяжелый у вас труд!». Дворник интерпретировал в НКВД эти слова как антисоветскую пропаганду.
На допросах муж Н. держался мужественно: ни одного признания. Сокамерники назвали его «Христосиком»: глупо было молчать под пытками, все советовали признаться. «Христосиком» стали звать его и следователи.
На допросы следователи приходили пьяными. Скучно, когда подследственный молчит. Развлекались тем, что бросали бутылки из-под водки и вина в голову — кто попадет в «Христосика»?
Наконец выпустили: один свидетель только; подследственный не признался. Предупредили, чтобы молчал.
Пришел домой весь трясущийся, исхудавший. Н. к нему — рассказывай. Палец ко рту и целый день молчал, показывая на стены, потолок, двери.
Ночью укрылись одеялом и… он рассказал.
Через неделю Н. напомнила ему о клятве Вере Игнатьеве. «Христосик» умолял забыть. Заставила позвонить в НКВД (выпуская, в НКВД пообещали вернуть все бумаги). Не дослушав, следователь закричал: «А…. твою мать Христовую. Опять захотелось к нам?» Тут и Н. поняла свою жестокость.
10 лет он умирал потом от пролома черепа.
*
Сколько таких семей мы встречали за эти годы…
Вначале, после ХХ-го съезда, была горечь и ненависть к тайной полиции за то, что уничтожили революцию. Но потом ненависть углубилась, превратилась в ненависть ко всем палачам народа. Те-то, революционеры, либо сами переродились, либо вовремя не остановились в своей ненависти к эксплуататорам, либо пели в одних рядах со своими катами «Интернационал», либо… да мало ли каких «либо» было. «За что боролись, на то и напоролись».
За что погибли миллионы нереволюционеров?
За то, что хотели жить немного лучше, не хотели лезть в рай, или хотели, но не в такой, или вовсе ничего не хотели от благодетелей?
Ненависть к Сталину породила почти патологический интерес к его жизни. Перечитал все его произведения — нудно. Катехизисное мышление (знакомая нам игра в вопросы и ответы в школьных сочинениях), до богословия не дорос.
Знакомая, сотрудница музея Ленина, рассказала о своей поездке к нему на дачу в 1953 году.
Она обожала вождя, глаза выплакала по нему. И вот задание — подобрать материалы для превращения Киевского музея Ленина в музей Ленина — Сталина. Дача поразила аскетическим мещанством. («Что ж они? Не могли создать ему условия для жизни, украсить высоко-художественными картинами и скульптурами — ведь ему-то не до того было!») Заштопанные носки, дырявые валенки, в которых бежал с каторги…
Гора пластинок. Просмотрела. На всех надписи — Его рукой. Двухбальная система: «Хорошо, плохо». «Хорошо» — народные песни, хор Александрова. «Плохо» — симфоническая музыка.
Книги. Все с дарственными надписями. «Девушка и смерть» Горького. Прочла знаменитое: «Это почище «Фауста» Гете». Ниже под афоризмом вождя запись, никому неведомая: «С етим полностью согласен. Климент Ворошилов».
Она сталинистка, но с некоторым эстетическим вкусом. Стало не по себе от духовного убожества кумиров. Утешилась: «Когда они могли развивать свои вкусы? Вся жизнь в революции, в борьбе».
Я прокомментировал ее рассказ каламбуром: «Недоучившийся Бог ослов». Обиделась.
*
В 1965 году я поехал в Москву, к Красину. Он сообщил, что арестованы какие-то писатели, которые публиковались за границей под псевдонимами. Одного из них звать Синявский, другой — Даниэль. Красин знал содержание одного из произведений Даниэля и пересказал мне.
Я попытался достать книги арестованных. Стал расспрашивать у всех знакомых москвичей. Один из них обещал достать — он учился у Синявского, слушал его лекции. Я спросил его мнение о лекциях.
— Очень интересно было.
Тут же позвонил по телефону:
— Принеси мне что-нибудь Синявского.
Я ошалел от его наглости:
— Куда ты звонил?
— В обком комсомола. Там приятель работает.
Достать все же ничего не удалось, даже в обкоме.
По Киеву разнесся слух об арестах среди украинской
интеллигенции.
4 августа 1965 г. в кинотеатре «Украина» демонстрировали кинофильм режиссера Параджанова «Тени забытых предков» (по одноименной повести Михаила Коцюбинского). От имени киевлян создателей фильма приветствовал Иван Дзюба.
После нескольких слов приветствия Дзюба повернулся в зал к зрителям и сообщил об аресте двадцати деятелей культуры. Дзюба заявил, что надвигается 37-й год.
К Дзюбе подбежал директор кинотеатра и стал вырывать микрофон. На помощь Дзюбе пришел Параджанов:
— Не мешайте ему говорить!
Когда стало ясно, что микрофон почему-то не работает, в зале стали выступать молодые люди, поддерживая Дзюбу.
Я очень жалел, что не присутствовал там, но многие знакомые, люди разных взглядов, рассказали мне об этом событии примерно одно и то же.
В марте 66-го мы узнали, что состоялся суд над студентом Киевского медицинского института Гевричем Я. В.
Он получил 5 лет лагерей строгого режима за «антисоветскую националистическую пропаганду и агитацию».
Зарубежное радио сообщило, что Дзюба арестован. Я пришел к нему на работу. Он смеялся — целый день звонки со всего Киева и даже из Львова, все проверяют.
— Перепутали, видимо, со Светличным.
*
23 марта 66-го г. я узнал от одного товарища, связанного с милицией, что 25-го будет новый суд — над О. Мартиненко, И. Русиным и Е. Ф. Кузнецовой.
Сообщил Дзюбе. Он не поверил, т. к. родных и свидетелей по делу не вызвали еще на суд. Долго пришлось убеждать, что сведения достоверные.
Утром 25-го возле здания суда собралось человек 15. С некоторыми я уже был знаком раньше. Были поэты Л. Костенко, И. Драч, Л. Забашта (жена чиновного поэта А. Малышко), критик Е. Сверстюк, писатель-фантаст О. Бердник, жена Ивана Светличного, украинского переводчика и критика, также арестованного в 65-м году, но почему-то не представленного на суд.
У дверей суда стояла милиция и никого не пускала. Завязалась дискуссия — по какому праву не пускают в зал, ведь суд по закону открытый.
Милиция не могла что-либо объяснить. Ссылались на постановление суда.
5-6 человек пошли к Прокурору республики. В приемной сидело много людей. Вышла старая женщина, плачет: секретарь к прокурору не пропустила, т. к. бабка не могла толком объяснить, зачем ей нужно к столь высокому начальству. Секретарь вышла вслед за ней, выговаривая за бестолковость. Она увидела нас и спросила, по какому мы делу.
