Так промолчал он в лагере 20 лет.

Жена бедствовала, т. к. никуда не принимали на работу. Двое детей, всегда голодны.

Пришли немцы. Соседи посоветовали: сообщить, что мужа забрали большевики. Не пошла. Бедствовала еще больше. Немцы в конце концов угнали детей на работу в Германию.

После войны искала детей — не нашла. Ждала мужа.

И вот они оба перед нами. Карл Иванович страстно любит скрипку. По его словам, есть у него собственный Страдивариус. Мы не очень верили в Страдивариуса, но верили, что страдания очистили Шальме, — недаром любит музыку.

Карл Иванович попросил принести ему Шопенгауэра. Я принес «Афоризмы и максимы». Через неделю пришел забрать. Шальме блаженствует над «Афоризмами», читает оттуда лучшие мысли — женоненавистнические, детоненавистнические. Я пытаюсь оспаривать «Афоризмы», но Карл Иванович приводит из своей лагерной жизни сотни примеров мерзости человеческой. Жена приводит свои примеры. Нам не по себе становится, но пытаемся оправдать его тем, что он пережил.

Каждый раз, когда мы у него в гостях, наши интеллектуальные споры прерываются — Карл Иванович выбегает на балкон и кричит на соседей. То дети кричат, то пыль трясут на его балкон. Детей мы пытаемся обелить, но убеждаемся, что любовь, тоска по своим загубленным детям не только не вызвала любви к чужим, но и породила ненависть к ним.

В районе Киева, где они живут, — на Чеколовке (Первомайский массив) возникла группа хулиганствующей молодежи. Они напиваются, оскорбляют и бьют прохожих, по ночам залезают в квартиры. В одной из квартир жил парализованный. Однажды хулиганы залезли в квартиру через балкон и на глазах мужа стали цинично приставать к его жене.

Карл Иванович — заместитель председателя товарищеского суда Чеколовки. Он уговаривает всех жителей подать жалобу на хулиганов, но все боятся. Милиция пытается что-то сделать, но нет оснований для ареста или штрафа, т. к. нет свидетелей. Все боятся…

И надо ж было такому случиться, что после очередной дискуссии мы с Таней и Карл Ивановичем увидели развлекающихся возле дома юношей и девушек. Пьяных. Карл Иванович стал бурчать о распущенной молодежи. Я вступился за них:

— Они никому ничего плохого не делают.

Вдруг один из развлекавшихся подошел к нам и спросил Шальме:

— Ну, чего вылез, старый? Делать нечего?

Я попросил его обращаться к старшему на «вы» и не грубить.

— Ты, засранец, заткнись, я не с тобой говорю!

— Тут женщина, прошу не выражаться.

Парень развернулся и стукнул меня. Мне много не надо, чтоб я упал. Когда я встал, вокруг уже была толпа. Я, вне себя от бешенства, кинулся к хулигану. Шальме обхватил меня и шепнул:

— Успокойтесь. Им займется милиция.

Подбежала старуха, мать хулигана. Стала упрашивать его не хулиганить. Сын грязно выругался.

Наконец всё успокоилось, и мы разошлись.

Шальме на следующий день стал упрашивать меня подать в суд. Я не хотел, т. к. после «легкой кавалерии» не питал к милиции никакой симпатии. Тогда Шальме стал упирать на то, что это единственный способ припугнуть эту группу, терроризирующую жителей.

Я согласился и написал жалобу.

Меня и жену вызвали к следователю, записали показания. Следователь был крайне любезен, и я забыл даже, что это «лягавый».

Затем очная ставка с хулиганом. Жалкая, заискивающая улыбка, весь как побитый, чуть не плачет. Я повторил свои показания, слегка смягчив. Парень подтвердил все, кроме того, что он обругал свою мать:

— Я ее люблю, я единственный сын у нее.

Дали подписать протокол. Подписал я не глядя: не будут же они врать!

Парень поколебался и стал читать протокол допроса. Следователь подгонял: «Хватит, все и так ясно». Дочитав, парень с укором сказал:

— Я ж сказал, что мать я не ругал.

Следователь нехотя вписал его слова в протокол.

Когда я пришел к Шальме, тот стал объяснять, что я дал неудачные показания следствию. Во-первых, надо было показать, что было групповое хулиганство. Какой же иначе смысл подавать на него в суд? Посадят его, а остальные будут на воле. Их тоже надо припугнуть. Во-вторых, майор КГБ из этого же дома видел всю сцену и слышал звон металла. Он думает, что у кого-то из них был кастет.

Я спокойно объяснил, что группового хулиганства не было, «звон» также неубедителен.

Суд. Выступаю я. Повторяю свои показания. Затем жена. Шальме развил версию о групповом хулиганстве, рассказал о том, что видел кастет в руках одного хулигана. Стало ясно, что парню угрожает большой срок. Мы с женой стали смягчать показания, от некоторых утверждений отказывались, категорически отрицали кастет и групповой характер хулиганства. Адвокат поняла нашу тактику и стала понуждать признаться в том, что мы почти всё придумали. Судья, кричавшая до этого только на подсудимого, стала кричать на меня. Пришлось прикрикнуть на нее: «Будьте вежливее, вы меня пока не судите». Подействовало.

Смешная ситуация сложилась из-за моих показаний о «нецензурных словах».

Судья:

— Какие слова он произнес?

— Выругался.

— Вы написали, что нецензурно. Это так?

Я веду линию на смягчение:

— Просто выругался.

— Цензурно или нет?

— Мне трудно сказать.

— Вы же математик, у вас высшее образование, а вы не можете определить нецензурность.

— Вы юрист. Дайте мне определение «нецензурности».

Прокурор глубокомысленно:

— Слова, которые не печатаются в книгах.

Я, обозлившись и приглушая смех:

— В книгах можно встретить любое слово.

Прокурор:

— Да, вы правы.

Затем растерянно:

— Ну, как же нам решить?

Я: — Ну что, процитировать его слава?

Судья: — Нет, не надо. Гм… А как вы думаете сами — можно?

Я: — Пожалуйста! Засранец.

Минута молчания.

— Да, не совсем цензурное.

Я: — Думаю, что не очень уж плохое.

Адвокат: — Это слово распространенное.

Последовала обвинительная речь прокурора. Начал, он с последних постановлений партии. Затем связал хулиганство с политическими преступлениями и, наконец, потребовал 7 лет.

Мы содрогнулись от ужаса.

Адвокат доказывала, что преступления вовсе нет, есть неприятное недоразумение, и потребовала оправдания.

Суд удалился на совещание. Парень заплакал. Мать его подошла к нам и извинилась за его поступок. Мы сами чуть не разревелись: ведь по нашей вине он получит от этих… 7 лет.

Приговор гласил: один год условно. Мы облегченно вздохнули — показалось, что не так уж и страшно.

Выйдя из здания суда, мы со стыдом смотрели друг другу в глаза. Ведь бандиты-то — следователь, судья, прокурор, Шальме. Хулиган — ягненок по сравнению с ними. И мы были вместе с бандитами против ягненка…

Мы также поняли, что и сейчас легко возобновить фальсифицированные процессы. Достаточно трем мерзавцам договориться между собой, и любого неугодного властям легко посадить. Подтверди мы кастет, трупповое хулиганство, и парень получил бы большой срок, лишь потому, что «надо для блага населения».

Шальме я встретил после 68-го года, когда уже на меня самого стала наплывать угроза тюрьмы.

Он узнал меня и упрекнул, что не прихожу.

Я объяснил, что тех, кто помогает властям стряпать фальсифицированные процессы, мне не хочется видеть.

— Значит, пусть хулиганят и убивают?

— Нет. Но виновата в этом власть, те, кто мучил вас и вашу жену. Бороться нужно прежде всего с причиной хулиганства — кагебистами и милицией, а потом уж с хулиганством.

Через полгода я узнал, что Шальме — в психбольнице. Кажется, паранойя…

*

Еще сильнее подействовала на нас история еврейской писательницы Н.

До войны она дружила с Верой Игнатьевой Гедройц. Вера Игнатьева — ученица знаменитого врача, исследователя Ру. Училась она в Швейцарии, встречалась с эсэрами, меньшевиками, большевиками, с самим Лениным. Ру хотел оставить ее у себя, но она поехала в Россию. Там заведовала царским госпиталем. Дружила с последней императрицей и до конца жизни сохранила к ней уважение и любовь.