Они построили Храм-тюрьму, «хрустальный дворец» Достоевского.

— Леня, как вы можете жить с таким апокалиптическим пессимизмом?

Она выдала тайну их «теософии»: им нужно спрятаться от мерзости нашего времени за идеологическими галлюцинациями, и они прячутся, используя христианство, теософию, марксизм, кибернетику, любые достижения человеческой мысли в качестве розовых очков, через которые они смотрят на мир. В ушах у них тоже фильтры и трансформаторы, превращающие вопли ближних в «музыку сфер».

Но не сладость, не патос-патока парадоксалистской философии теософско-ботанического профессора окончательно оттолкнули нас от него.

Как-то К. дал нам почитать свои стихи. Оказалось, что ученый давно уже пописывает украинские стишки под псевдонимом До-го. Стишки сюрреалистические, помесь соцреализма и теософско-украинского пафоса. Но дело даже не в художественной фальши. Оказалось, что перед нами один из палачей украинской культуры 20—30-х годов, партийный попутчик, «прыплентач», критик До-го.

Их было несколько наиболее ретивых палачей — писатель Микитенко, критик Коряк и поэт-критик До-го.

Микитенко, истребляя украинскую литературу и литераторов, погиб на боевом посту критика-доносчика — покончив с собой, почуяв, что скоро придут и за ним. (Он имел несчастье сражаться в 37-м году в Испании. Почти все советские участники испанской гражданской войны оказались «врагами народа», даже пожиратель испанских троцкистов сатирик Михаил Кольцов.)

Коряк таинственно исчез — видимо, где-то в лагерях Сибири.

Самым умным оказался До-го — он превратился в ботаника К., сообразив, что идеологом быть опасно, даже «прыплентачем».

Но и новая его профессия оказалась сомнительной: после войны возобновились атаки на генетику. К. опять успел спастись, уйдя подале от «горячих» точек науки.

Ныне он может думать, что хочет (в узком кругу знакомых). Полиалектика спасает его не только от необходимости думать о ближних (он хорошо знал украинского ученого, критика Евгения Сверстюка, который ныне находится в лагере), но и от возможных угрызений совести по поводу собственных преступлений перед украинским народом.

Я пишу об этом потому, что мало кто хочет помнить о прошлом, особенно у нас, в СССР.

«Родина должна знать своих стукачей», — сказал герой Солженицына. Можно добавить: «и палачей».

Имена Микитенко и Коряка овеяны были среди части патриотически мыслящей молодежи ореолом «мучеников Украины». О профессоре К., то бишь поэте До-го, почти никто не знает, а те, кто знает его лично, уважают его за антимарксистский критицизм.

Молодежь в этом не повинна, она уважает «мучеников», не зная их истории. Напрасно, конечно. Среди «мучеников» немало дураков, а есть и «мучители». «Муки» — не заслуга, не показатель ума, честности или мужества.

Был как-то в Киеве вечер памяти художника Украинского Возрождения (1917-33 гг.) Петрицкого. Масса молодежи. Аплодисменты каждому намеку на мерзости сталинизма. Я бы и сам аплодировал, но рядом сидел участник Возрождения и комментировал речи и ораторов.

Актер Василько говорил «крамолы» больше всех и аплодировали ему потому чаще. Он гневно клеймил равнодушных и гонителей Петрицкого.

А я уже знал, что он, бывший актер гениального режиссера Курбаса, не только отрекся от него, но и участвовал в травле Курбаса, драматурга М. Кулиша и других.

Почти все ораторы, «друзья» Петрицкого, были либо равнодушными зрителями его жизненной трагедии, либо помогали его гонителям. И рядом выступала плачущая жена Петрицкого, растроганная посмертным признанием заслуг ее мужа перед украинской культурой.

Глядя на нее, я вспомнил слова Ивана Карамазова о матери, простившей палачам своего ребенка. Не надо им прощать хотя бы тут, на Земле, иначе уж больно легко им будет жить, заглушая угрызения собственной совести. И не в этом даже главное — им легче начать новый круг преступлений, т. к. реабилитируется морально их участие в «круге первом».

Характерно, что почти никто из «инженеров человеческих душ» не покаялся публично в соучастии в преступлениях власти. Я могу вспомнить лишь аварского поэта Расула Гамзатова, который в «Моем Дагестане» публично показался перед своим народом и перед Шамилем, вождем горцев Кавказа против русских захватчиков, в том, что участвовал в клеветнической кампании против Шамиля. Сосюра перед смертью не каялся, но публично прочел отрывки из своей поэмы «Мазепа», и тем косвенно отрекся от своих прокультовских стихов.

В сталинские времена каялись многие — из страха, из-под пытки, из любви к благополучию, из желания не отставать от народа, уверенно идущего к сияющим вершинам.

Но не хотят каяться из-за угрызений совести. А только такое покаяние не ломает личности, а освобождает ее от груза собственной вины, от зависимости от «мнений света».

В лучшем случае покаяние замещается самоубийством или алкоголизмом.

*

Когда отчаяние от окружающего нас безразличия к трагедии страны, революции, частных людей стало вовсе невыносимым, вдруг в самиздате появилось выступление Ивана Дзюбы на вечере, посвященном В. Симоненко, рано умершему поэту зарождения украинского сопротивления.

Оказалось, что где-то совсем рядом (в буквальном смысле: мы жили в нескольких кварталах от его дома) есть человек, который так близко воспринимает происходящее, более того, смело, вслух говорит о том, что думает.

У нас есть такое обыкновение: жив самобытный талант — о нем не знают либо постоянно травят. Умер — и начинают «они» из него делать икону. Дзюба от имени действительных почитателей и друзей Симоненко сказал: Василь — «не ваш», и «вам» не удастся убить его «любовью».

Я с товарищем пошел к Дзюбе домой. Я увидел перед собой умного, скромного человека, аполитичного по натуре. Последнее несколько огорчило, т. к. стало ясно, что он лишь честный, смелый литератор. А нужно ширить самиздат, сознательно распространять информацию среди населения, нужны «политики».

Таня поехала в Москву и там случайно познакомилась с Виктором Красиным.

Приехала из Москвы радостная: удалось получить от Красина «Доктора Живаго» Пастернака. Мы дали взамен «Цитадель» Экзюпери, самиздатскую, конечно.

Красин учился в сталинские времена в университете. Отец, профессор, преподаватель Киевского университета, был расстрелян в 37-м году. Виктор с несколькими друзьями образовал кружок по изучению философии Ганди. За это их судили и отправили в лагерь.

О своей первой встрече с Красиным расскажу позже, а сейчас перейду к двум другим встречам, которые подтолкнули нас к борьбе. Одно дело — когда читаешь о преступлениях Сталина и его подручных, и совсем другое — психологическое воздействие очевидцев.

Знакомый писатель, отсидевший срок за то, что кто-то заявил о том, что у него изменена фамилия, познакомил нас с чекистом 20—30-х годов Карлом Ивановичем Шальме, латышом.

Вырос Шальме в купеческой семье. В гражданскую войну бежал от родителей, попал в Красную Армию, затем в ВЧК. По его словам, ни разу не уничтожал невинных.

В 1937 г. стали забирать его начальников, друзей, знакомых. Однажды вечером жена сказала ему: «Что творится? Вчера арестован Иван Иванович. Но ведь он — настоящий большевик!»

— Если органы берут, то знают за что. Невиновен — разберутся.

Он не успел закончить мысль, как в дверь постучали «характерным» стуком.

Вошли трое.

Шальме:

— На каком основании?

Удар в морду.

— Вот основание!!!

Перевернули всю квартиру. Побили посуду, порвали подушки. Украли все деньги.

Карла Ивановича увели в Лукьяновскую тюрьму.

В камере сидеть невозможно, все стоят. Сокамерники сразу же спросили:

— За что?

— Не знаю, я невиновен.

— Фамилия, имя, отчество???

— Карл Иванович Шальме.

— Фашистский шпион. 10 лет лагерей.

Шальме понял: перед ним заклятые враги советской власти, нужно молчать, иначе узнают, что чекист, — убьют.