Некоторые, действительно больные, отдают санитарам почти все продукты — лишь бы курить пускали.

Врачи пытаются бороться с этим, пытаются ловить тех, кто отдает масло или консервы. Однажды в 9-м отделении устроили облаву и обнаружили у многих недостачу (по списку имеющихся, вернее, должных быть продуктов). Стали вызывать больных и, угрожая серой, требовать, чтоб сказали, какому санитару отдали продукты. Некоторые «выдали» санитаров.

Вызвали и меня.

— Леонид Иванович! — строгим голосом начала Нина Николаевна Бочковская, начальник 9-го отделения. — Кому вы отдали банку консервов?

— Вы же понимаете, что не скажу.

— Как вам не стыдно. Эти негодяи грабят больных. Вы же стоите за «справедливое» общество, а сами покрываете грабителей.

Молчу, так как каждое слово — потом — будет интерпретироваться как обострение заболевания. Правда, молчание — тоже плохой симптом.

Пытаюсь как-то отговориться:

— Брать все равно будут, пока не отменят ограничения на курево и туалет, пока в руках санитаров власть.

— Нет, мы вовсе запретим пускать в туалет без разрешения медсестры.

— Тогда у многих заболеет мочевой пузырь.

Серу мне так и не назначили — побоялись моей жены. Другим не выдавшим — назначили. Но «брали» продукты всё так же.

После завтрака или обеда — одночасовая прогулка. Положено по закону два часа, но начальство говорит, что мал прогулочный дворик. И в самом деле, 13 отделений пропустить через него трудно. Приходится набивать по 2–3 отделения. В теплые месяцы — по 100 человек. Наплевано, наблевано (от лекарств у многих рвота). Я ходил туда лишь для того, чтобы встретиться с другими политическими, узнать новости.

Раз в 7-10 дней — баня. Набивают в нее так, что под одним душем 3–4 человека. Толкаются, дерутся. На все мытье отводится так мало времени, что многие — те, кто не умеет бороться за место под душем, — успевают лишь грязь по телу развести. Вода то ледяная, то кипяток.

В 10 часов вечера — отбой. Всю ночь в глаза — яркий свет лампочки.

Раз в неделю из библиотечки, составленной из книг больных, выдают книги. В основном такая гадость, что читать невозможно.

Раз в несколько месяцев трусят от пыли матрацы и подушки, прожаривают от насекомых. Многие заключенные настолько слабы физически, что не могут нести на себе матрац. Санитары взваливают дополнительный матрац на другого больного. Тот ругается…

Выбивают пыль палками. Но для этого нужно еще захватить себе место для матраца. Многие уносят матрац назад, так и не выбив пыль, — подгоняют санитары.

День обычный

Туалет, перекур, завтрак. Сплю под влиянием нейролептиков. Просыпаюсь от криков. Санитары бьют больного за нахальное поведение. Тот кричит, что хочет в туалет (а продуктов у него нет или давно уже как не давал этому именно санитару). Прибегает сестра:

— Иваненко! Ты почему хулиганишь?

— В туалет хочу.

— Курить опять.

— Нет. По___

— Не выражайся. Обманываешь, опять курить.

Если медсестра «добрая»:

— Ладно. Только присмотреть, чтоб не курил. Все пальцы вон обгорели от махорки.

Кто-то громко поет матерную песню.

Другой столь же громко поет другую, еще похабнее. Третий рассказывает о своих сесксуальных похождениях:

— Заскочили мы в село к финнам. Ни души. Смотрю, прячется одна. Я «дуру» (пистолет) вынимаю и на нее. «Ложись» — говорю, потом показываю. Легла…

Далее следуют все подробности расправы с финкой.

Я с интересом слушаю его: он самый интересный рассказчик. В его рассказах проскальзывает сюжет, психология участников тех или иных событий.

Моралист. Борется с врачами и медсестрами за справедливость. Особенно любит рассказывать причины и подробности убийства им своей жены.

О своем преступлении рассказывают многие, часто с патологически-сексуальными подробностями.

И от этих рассказов не уйдешь, как и от гнусных частушек, песен, споров, бреда.

Вот у Толи начался бред.

— Ой встала та черная хмара…

Этой песней он часто начинает. Потом кричит, матюкается. Бред у него — в рифму.

Чаще всего рифмует «конституция».

— Конституция, туция, туция, туция, туция. проституция, туция, туция…

К нему почему-то относятся все очень хорошо.

Если в начале припадка не свяжут, он, здоровенный детина, лезет к окну бить стекла или в туалет, крушит все подряд. Тогда приходится на помощь звать надзирателей и санитаров из других отделений.

Связанный, он, как эхо, откликается на последние слова чьей-либо фразы:

— Толя, толя, толя, оля, оля, оля…. Лекарство, лекарство, арство, царство, дарство…

Ах…. твою мать, мать, мать, с…, в…… ные, ные, ные…

Опять песня про черные хмары. Припадок тянется часами. Его колют, и постепенно он успокаивается.

Припадки эти у него могут начаться и ночью. Тогда уж не спишь, ждешь конца.

Вот кого-то дернули на беседу с врачом. После беседы приходит, рассказывает.

Изредка на допросы дергают и меня.

Опять — что писал, зачем писал, почему не думал о семье.

Однажды Эльза Кох, она же Эллочка Людоедка, она же Элла Петровна Каменецкая предложила:

— Леонид Иванович! Чтоб вам скорее выйти на волю, вы должны нам помочь понять причины вашего заболевания. Напишите вашу автобиографию. Какие причины принудили вас заняться антисоветской деятельностью?

— Это что-то вроде исповеди, духовной автобиографии?

— Вот-вот. Не бойтесь. Это ведь для вас самого нужно.

— М… м… м…

— Вы боитесь? Нет, нет, можете не писать о ваших друзьях. И о ваших увлечениях… женщинами, о ваших отношениях с ними. Вы — фрейдист, но почему-то стесняетесь об этом говорить откровенно.

— Вот уж это-то я точно не буду описывать, так как считаю это своим личным делом. Да и духовную исповедь вряд ли напишу. Я не могу гарантировать, что ее как-то не использует ГБ…

— Нет. Я же вам сказала — это не для ГБ, а психиатрам. КГБ не вмешивается в наши дела.

— Хорошо. Я подумаю.

— Подумайте. Это же не только вам нужно — осознать ошибочность ваших взглядов. Чем скорее мы вылечим вас от них, тем скорее вы вернетесь к семье. Мы не предлагаем вам выдавать антисоветские тайны, тайны вашего «движения демократов и националистов».

Я вернулся в палату, рассказал о предложении другим политическим. Оказалось, такие предложения делались только тем «политикам», о которых было более или менее широко известно. Тех, кто написал такую исповедь, на беседах с врачом заставляли потом отрекаться от каждой идеи, и не только отрекаться, а и письменно доказывать бессмысленность этих идей, их утопизм, алогичность, глупость. Вынуждали отрекаться под аккомпанемент самооплевывания. Бывали случаи, когда такое самооплевание показывали родным. И даже после самооплевывания ГБ ждало год-два, пока не дав ало разрешения выписать из психушки (то ли проверяли, не будет ли рецидива протеста, то ли просто так).

Некоторые политические сами, без приглашения, писали покаянные автобиографии. Обычно это были всамделишные больные.

Исповеди служили предметом острот со стороны санитаров, медсестер и врачей.

— Ну что, Иванов, не хочешь теперь выступать по телевизору перед народом?

— Нет, Нина Николаевна. Это я дураком был.

— А теперь ты не дурак?

— Вылечился.

— А ты уверен, что вылечился?

— Да. Я политикой больше не интересуюсь.

— А газеты читаешь?

— Только про спорт.

Интерес к спорту служил показателем излечения от политики.

Был у нас в 12-м отделении Леха Пузырь. Он когда-то написал в областную газету письмо с критикой политики партии в какой-то области промышленности, но с обобщающими выводами. Письма этого он даже никому из знакомых не показывал. В провинции этого достаточно, чтоб сесть в лагерь или в психушку.

Когда я прибыл в психтюрьму, Пузырь (фамилии не помню) отсидел уже три года. Со мной и Евдокимовым он почти не разговаривал (раз только сказал мне, что за дружбу с нами врачи всем угрожают продлением срока). Когда на комиссии, проверяющей изменения в ходе заболевания, его спросили, читает ли он газеты, Пузырь ответил без запинки: