В палате шум, гам. В углу — пассивный педераст. К нему каждый день подходят санитары и надзиратели, расспрашивают о «сношениях»:

— Приятно? Не больно? А как ты в первый раз? А мне не дашь?

Педерасту дают большие дозы галоперидола. А тут еще каждодневные издевательства. Издеваются и больные над ним. Я пытаюсь вступиться.

На меня сердятся мои воры:

— А тебе что, жалко лидера?

— Да.

— Этого петуха, козла, Машку вонючую?

И в самом деле он весь грязный, ободранный, жалкий…

Но все мы тоже ходим в рваных кальсонах и рубашках.

Вначале я стесняюсь перед медсестрами, так как кальсоны не держатся, без пуговиц, без завязок.

Но потом озлобленно думаю:

— Сами доводите людей до бесстыдства! Зачем же мне стыдиться вас, бесстыдных баб?

Эта мысль постепенно приучает не обращать на медсестер внимания.

Привели новый этап. Санитары сообщают:

— Политический. Из Киева.

Бросаюсь в коридор.

Знакомое лицо с казацкими усами. Вспоминаю его, читающего свои замысловатые философские стихи.

Он протягивает руку:

— Василь Рубан.

Так и есть — молодой киевский поэт. Но за что? Стихи его были аполитичны. Он принадлежал к группе молодых поэтов-философов: Кордун, Григорив.

В коридоре появилась Элла Петровна:

— А, встретились?! В палату. Санитары, почему позволили выйти Плющу в коридор?

В этот же день меня переводят на второй этаж.

В палате сразу же спрашивают статью.

— А, политик? Сегодня только перевели отсюда Плахотнюка, киевлянина.

Старик рядом, знакомится:

— Мальцев. Я тоже политический. Гражданин США.

Мальцева все называют мистером.

Мистер глубоко болен. Распад сознания. Но в чем-то остался человеком. Не любит мата, культурен в обращении. Каждый день пишет жалобы в прокуратуру, в КГБ, в которых обвиняет врачей в том, что они совместно с его бывшей любовницей травят его лекарствами. Из-за него, мол, убили Кеннеди. Милиция украла все золото, что он вывез из США.

Какой-то родственник привозил ему передачи. Все передачи съедали санитары за то, что якобы передавали его жалобы на волю.

Когда над больницей пролетал самолет, мистер хватал полотенце и махал им в окошко, крича:

— Американцы!!! Бросайте на этих фашистов атомные бомбы!!! Пусть вся эта проклятая страна сгорит!!!

Ко мне как антисоветчику он относился хорошо.

Впрочем, к политическим хорошо относятся почти все больные и большинство санитаров.

Не успел я освоиться с палатой, как меня перевели в «надзорху», т. е. палату с наиболее тяжело больными, агрессивными, припадочными, умирающими от тех или иных физических болезней.

Здесь я познакомился с Борисом Дмитриевичем Евдокимовым. Евдокимов — член Народно-трудового союза, антисоветской организации. Писатель. Отсидел много лет при Сталине. Работал журналистом в Ленинграде. Пожилой человек, физически болен — астма, что-то с сердцем.

Моральное состояние подавленное: ему прямо сказали, что выпустят нескоро. Он признал себя больным, признал свою вину перед государством. Но это не помогает.

Я целыми днями просиживал у него на кровати и разговаривал на всевозможные темы: о живописи, литературе. Много спорили, т. к. по взглядам мы были далеки друг от друга. Другие политические удивлялись нашей дружбе.

Его положение особенно тяжело тем, что по разным причинам к нему плохо относились почти все больные и санитары. И особенно плохо — медсестры и врачи.

Элла Петровна (больные называют ее Эльзой Кох или Эллочкой Людоедкой) меня несколько раз спрашивала:

— Почему вы дружите с этим негодяем, фашистом?

Санитары и медсестры распространяли о нем все-

возможные грязные сплетни. Особенно доставалось ему за «вонючий» сыр камамбер.

Эллочка Людоедка говаривала:

— Вы же культурный человек, а такой жадный. Ваша жена привозит гнилой сыр, а вы его едите.

Я пытался ей объяснить, что в Европе едят такой сыр вполне культурные люди. Увидав, что между нами трудно вбить клин, меня перевели обратно в прежнюю палату. А так как мы встречались в туалете и столовались вместе, санитарам было приказано не допускать наших встреч. Но санитары считались со мной как с политическим. К тому же, и от Евдокимова, и от меня им перепадали продукты из передач.

Еще когда мы были в одной палате, медсестра сказала больным, что мы — жиды, антисоветчики и мешаем лечить больных. На это купился только один, тяжело больной. Он стал кричать, что мы своими антисоветскими разговорами мешаем ему спать.

Другой больной, изнасиловавший пятилетнюю девочку и убивший ее, доносил надзирателям и санитарам о том, что мы прячем у себя табак.

Вообще Эллочка, как и другие врачи, хоть и плохо обращалась с доносчиками, охотно пользовалась их доносами.

Ни с того, ни с сего наказывают кого-нибудь. Санитары сообщают: такой-то стукнул… То, что многое из доносов было ложью, врачей не интересовало. А так как врачи формально не наказывают, а назначают «лечение», то поди опротестуй. Да и за протест можешь быть наказан.

Кара: привязывают ремнями к кровати (от нескольких часов до суток), повышают дозу нейролептиков, избивают санитары.

Медсестры прямо говорят:

— Вот за это получишь галоперидол.

Но самым страшным наказанием считалась сера. После укола серой у человека поднимается температура (до 40°), место укола болит, невозможно ни ходить, ни лежать. С каждым разом доза серы повышается. Потом начинают постепенно снижать. В 12 отделении обычно давали курс в 10–15 уколов. Все со страхом говорили о 9-м отделении; там курс до 20–25 уколов, и дозы побольше.

(Именно в это отделение перевели Плахотнюка, чтобы мы не встретились.)

Чтоб яснее был смысл «больницы», расскажу вкратце о ее устройстве.

Формально она называется специальной психбольницей, так как в ней особо строгий режим. Хотя на суде, направляя в нее, в приговоре зачитывают: «освободить из-под стражи», т. е. тюремного заключения, на самом деле это эвфемизм для психотюрьмы. Она ограждена забором (вместе с обычной тюрьмой) и колючей проволокой. По углам, как и в тюрьмах, — «попки», автоматчики. Кроме обычных надзирателей, над тобой стоят санитары-уголовники, медсестры, врачи. Так что стражи здесь больше, чем в обычных тюрьмах.

Режим. В 6 часов утра — подъем. Раздача махорки или папирос. Туалет. Водят или все палаты разом, или по-палатно. Часто ведут строем. В туалете идет борьба за место. Тех, кто прорвался к дырке, подгоняют. Тех, кто послабее и «презреннее», сгоняют. Некоторые не могут мочиться, когда их подгоняют (вырабатывается своеобразный невроз ожидания). Возникают драки. В туалет врываются санитары, бьют дерущихся, выгоняют из туалета. За сутки — шесть выводов в туалет. Из них три — с курением (выдается три чайных ложечки махорки или 2-3-5 сигарет). Трижды в день — кормежка.

Перед завтраком и ужином специальный дежурный из больных выдает продукты, закупленные в ларьке или переданные родными. Выстраивается очередь (или выпускают по 3–5 человек).

Рядом с раздатчиком сидит медсестра, записывает, кому сколько выдано. Это делается для того, чтобы не брали себе продукты санитары, чтоб не разбирали другие больные. Но это не помогает. Санитары, не получающие из дому продуктов (им не положено по режиму содержания), всегда голодны и потому, как хищники, поджидают тебя, как только направляешься за продуктами.

— Колбаса есть? Банку консервов и яблок! Сахару еще набери — мне и Ваське.

Приходится ухитряться из-под носа медсестры стащить банку или кусок колбасы в карман (все положено оставлять в мисках, которые унесешь потом в столовую).

Попробуй откажись, не дай санитару. Ни достаточного количества курева, ни в туалет вне распорядка не выпустят. И нужно еще так распределить, чтоб за пол-месяца каждый санитар получил чтото (из посылок, которые из дому разрешается присылать два раза в месяц, из передач во время свиданий да закупленное в ларьке). И стыдно не дать больным, тем, кто ничего не имеет из дому (а таких — половина).