— У меня тут десятка спрятана. Я дам вохре — вместе в туалет пойдем!
— А если он откажет?
— Лишь бы ты не отказала!
— А что делать будем?
— Посмотрим…
— Ладно…
Идут переговоры Алика с вохровцем. Вохровец ломает комедию, но десятка ни за что соблазняет. (Деньги зэку нельзя иметь при себе. Но десять рублей — большая сумма для солдата.)
— Ладно…
— Нин, а Нин! Все в порядке!
— Что в порядке?
— Вместе выпустят!..
— Зачем?
— Ты що, не знаеш? Мы ж договорились!..
Подруги Нинки ей комментируют. Она не согласна.
Чего-то боится. Алик-Олег ругается.
Наконец оправка. Начинают с дам, как с более крикливых.
Выводят Нинку. Что-то очень долго.
Олег начинает вслух выражать свое негодование. Я долго не могу понять, в чем дело. Наконец понял. Спрашиваю, проверяя догадку, у «знакомой» Алика:
— Он что, правду говорит?
— А ты думал?!.
В голосе старшей дамы и зависть и разочарование: почему не ее солдатик там держит. И досада на Алика: почему за эту суку, продавшуюся вохре, он готов платить десятку, а за нее, землячку, не хочет.
Но я понимаю и Олега. Ему как-то стыдно предложить «это» сверстнице, землячке (у них такой трогательный разговор «земляков» до этого был, что он не решается предложить ей стать курвой).
Бабы подымают вой — почему долго не ведут на оправку.
Нину приводят. Олег обрушивает на нее потоки мата. Молчит. Женщины с ней тоже не разговаривают. Олег обещает передать в лагерь о ее проступке. Она все молчит.
Ночь. Утро. Подъезжаем к Днепродзержинску. На станции дети с цветами, с музыкой. Кого-то встречают.
Вагон хохочет: «Нас встречают».
Олег рассказывает, что здесь недавно, полгода назад был бунт: милиция кого-то убила. Об этом бунте мне потом часто говорили.
Первые дни. Карантин
О, Боже, не дай мне озлобиться!
Спаси — не обрушивай молот!.. (Ю. Даниэль. Стихи из неволи)
Сгрузили всех и сразу в баню. Когда я вышел из бани, надзиратель шепнул:
— Политический?
— Да.
— По делу Сахарова, Григоренко и Дзюбы?
— Не знаю…
— А их знаешь?
— Не знаю…
(«Провокация, видимо…»)
Привели к врачу, Элле Петровне Каменецкой.
Осмотрела.
— Ничего, скоро вылечим от политического бреда.
— Но вы ж еще даже не знаете, о чем речь идет!..
— Академик Снежневский знает. Он никогда не ошибается.
Привели в палату. Там уже все новоприбывшие: Олег, Микола («политический» вор) и другие. Новоприбывшие почти все — воры со стажем и потому сразу же завоевывают жизненное пространство, сгоняя с лучших мест старожилов.
Мне не достает кровати, потому фельдшер кладет посередине между Миколой и еще одним, с лицом идиота, тоже новоприбывшим. Микола шепчет: «Со мной не разговаривай. Я тюльку гоню. Твой сосед, видимо, тоже». Оказывается, все, кто со мной приехал, симулируют: решили откормиться на больничных харчах.
Воры сразу же взяли надо мной опеку.
Когда мой сосед справа, «идиот», намазал калом ноги, они прогнали его и положили меня на его место. Я запротестовал.
— Ты что — малахольный? Здесь не проживешь, если будешь панькаться с гнидами. Он же тюльку гонит! Не мог выбрать что-нибудь по легче для других. Воняет.
Воры быстро снюхались с санитарами. Санитары — уголовники, отбывающие срок по легким статьям сроком от года до четырех лет (хулиганство, воровство, спекуляция). Рядом с психтюрьмой — обычная тюрьма. Вот оттуда и набирают санитаров. Большинство охотно идет: вместо того чтобы вкалывать в лагере, можно жить припеваючи, присматривая за психами.
Моих воров не трогают и позволяют делать что угодно (боятся, что сами попадут в лагерь и там встретятся с жертвами). Отношение к ворам распространяется и на меня, их приятеля.
Один из санитаров спрашивает меня, не нужно ли чего-нибудь. Я расспрашиваю о порядках, о методах борьбы политических с администрацией.
— Здесь беспредел (то есть полное беззаконие). Если заешься с врачами, медсестрами или санитарами — конец. Заколют лекарствами, санитары будут бить и не пускать в туалет. Все политики помалкивают, и ты помалкивай.
— Лекарства какие дают политикам?
— Всякие. Кому легче, кому потяжелее. Лишь бы галоперидол или мажептил не давали.
Действие галоперидола я вижу на сокамерниках в карантине. («Но почему дают в карантине? Ведь болезнь еще не выяснили, не знают противопоказаний…»)
Один весь корчится в судорогах. Не может лежать, встал. Голова скрутилась на бок, выпучились глаза. Второй задыхается, высунул язык. Третий кричит, зовет медсестру, просит корректор — лекарство, снимающее физические последствия галоперидола.
Выясняется, что дают так много галоперидола, чтобы запугать, сломить волю к сопротивлению и выявить симулянтов. Мои воры приуныли — вот так попались! В первый же день сдался симулирующий отсутствие памяти (не помнил своей фамилии, дат, дела своего). Попросился к Элле Петровне на прием — признаваться.
Следующий день произвел на меня еще более угнетающее впечатление. Проснулся рано — рядом били моего опекуна Олега два санитара. Он не сопротивлялся (60-ялся наказания лекарствами). Оба санитара били что было мочи. Олег только бормотал:
— Ведь в лагере встретимся… Жалеть будете…
Удары ужесточились.
Насладившись победой, санитары ушли.
— За что они тебя?
— В туалет требовал, курить хотел.
(Курить положено пускать только трижды на день.)
Утром меня дернули к врачу.
Элла Петровна расспрашивала о деле: что писал, кому передавал, зачем занимался антисоветчиной.
Я отрицал антисоветскую направленность своих статей, рассказывал содержание.
Она слушала невнимательно. Изредка делала пометки.
Ворвался санитар.
— Больной пытался избить меня. Возбудился.
Элла Петровна:
— Дать серу. Передайте сестре.
Санитар ушел, а Элла, как ни в чем не бывало, допрашивает меня.
— Как относилась ваша жена к вашим писаниям?
— Никак. Она политикой не интересуется.
— Но ведь она видела, что вы что-то пишете? К вам кто-то приезжал, вы ездили в Москву, во Львов, в Одессу. Где вы деньги брали на это? Ведь вы не работали.
— Товарищи помогали…
— Значит, у вас была подпольная организация и касса денежная?
— Вы — следователь или врач? На медицинские вопросы я буду отвечать, на следовательские — нет.
— Хорошо. Вы на все наши вопросы ответите, если хотите выйти отсюда на волю.
Пришел в палату. Там шум, гам. Больной, которому назначили серу, пытался повеситься в туалете.
Зашла Элла на шум.
— А, повеситься захотел?.. Не удастся.
Мои воры пытаются объяснить ей, что не он бил санитаров, а они его.
Она вызывает объясняющих к себе: назначает серу, некоторым — галоперидол.
Все воры признаются в симуляции. Все, кроме одного. Этот считает, что лагерное начальство сознательно хочет упрятать его в психушку, т. к. он знает их тайны. Я расспрашиваю его сочувственно и выясняю для себя, что он-таки болен. Мания величия и преследования.
(Всех моих товарищей по этапу через несколько месяцев выпустили в лагерь, «полечив» предварительно лекарствами. Но симулянтов позже, чем этого несимулянта.)
К Олегу пришли извиняться санитары:
— Мы ж не знали, что ты настоящий вор. Думали, псих.
И с этого дня наше положение резко улучшается.
Исчезает махорочный голод — санитары приносят много махорки. Пускают нашу группу в туалет в любое время, если не видят сёстры и нет Эллы Петровны.
Но я подавлен муками окружающих, корчащихся от судорог, от галоперидола.
Политические передали мне совет, чтобы я признал себя сумасшедшим и покаялся (только не письменно). Это меня удивляет. О некоторых я слышал раньше как об очень смелых людях. Меня они уже ожидали. Кто-то несколько месяцев назад видел приказ у врача: «Плюща не допускать к общению с Плахотнюком». Значит, еще до суда врачам было известно, что приедет особо опасный.