— Нудно. Я только о шахматах и футболе.
Эллочка Людоедка подтвердила, что он все время
играет в шахматы и увлекается спортом.
После комиссии Лехе по секрету сообщили, что его дело подали на выписку в суд.
После разговора с Эллочкой я вспомнил свой разговор с Дремлюгой у Павла Литвинова, свое собственное желание еще в 69-м году написать о путях, которыми люди приходят к отрицанию порядков в СССР. Ну, что ж. Надо будет по выходе из психушки это сделать, написать этакую «Исповедь сына века».
Мы обменялись воспоминаниями с Евдокимовым. Он из потомственной петербургской интеллигентной семьи. Он болеет за Россию, ее культуру. Будучи журналистом, повидал всю фальшь прессы, неустроенность жизни рабочих и крестьян, безалабность руководства. Был на фронте…
А у меня…
Фрунзе. 1944 год. Какое-то пустое здание с подвалами. Говорят, что там живут разбойники, которые крадут детей и на мыло их варят. Испуганно заглядываю в подвалы. Темно, крысы…
Киев. 1963 год. Я иду с ведрами по полю выливать водой сусликов для сына. Приглашаю крестьянского мальчика помочь мне. За ним бежит его мать и громко шепчет ему: «Этот дядя из Киева. Он заведет тебя в лес и высосет всю кровь». До нее дошли отголоски борьбы с космополитизмом и сионизмом, и она отлила их в классическую формулу ритуальных убийств, сочетав со сказками о вампирах.
«Восемь грамм свинца тебе и на мыло» — написал Петру Якиру какой-то «гомо советикус». 1969 год.
Во Фрунзе, в 1943 году, мама отдала нас с сестрой в больницу, здоровых детишек. Отдала, чтоб хоть что-то ели, ведь еды-то нет, идет война, а отец без вести пропал.
А теперь я, здоровый, должен подыграть им и помочь им превратить меня в душевнобольного.
1941 год. Мы едем с мамой в машине, эвакуируемся. Самолеты с черными крестами. Мама хватает меня и прячет где-то в кустах. Деревья, кусты, земля летят вверх. Гром… Мне два года, и это самое раннее воспоминание: земля летит вверх, а вверху, в небе — немцы.
Бабушка рассказывает мне, шестилетнему:
— И приснился мне сон. Иван, твой отец, на белом коне приехал. К смерти, значит. Или приедет… Утром забежал. Он лийтинантом був. Их у дисанты якись пускалы. «Мамо, мамо, зачем ты их в икуацию видпустила! Там же бомблять нимцы все»… А потом пришли нимцы. Булы итальянцы, румыны, мадьяры. Найкращи итальянцы. Нимцы ничого, тилько курей кралы.
47 год. Голодно. Полгода — борщ из свеклы, полгода — суп с фасолью. Ходили на поле собирать колоски, оставшиеся от жатвы. Взрослым нельзя — засудят за кражу колхозного имущества. Детям можно. Лазили на бахчу — красть помидоры, огурцы, арбузы и дыни. Сторож стреляет солью, но — куда ему попасть!
В лесу бабушка собирает сухие дрова и тащит на себе. Тяжело, видимо, если и мне тяжело тащить ломаки. Все боятся объездчика — оштрафует за кражу государственного имущества. А чем зимой топить печь? Торф не горит без дров.
Вот все местечко заговорило о том, что из английского плена вернулся кто-то. Говорят, что англичане всех наших пленных забрали из немецких лагерей и переправили в свои, в Африку. И кто бежит, того привязывают к дереву и муравьи африканские съедают его, одни кости остаются.
Бабушка плачет и клянет англичан за то, что и отца вот так где-то съели муравьи. Я ярко представляю его скелет — недавно нашел скелет ящерицы в муравейнике. Начинаю ненавидеть англичан больше, чем немцев.
«Надо их разбить, как немцев разбили».
То же говорит и бабушка.
Вот оно, второе по счету обвинение власти: детско-взрослое. Вначале товарищ Сталин забросил отца с одним пистолетиком — десантником против немецких танков, а потом стал распространять слух об англо-американских лагерях, где держат наших солдат.
Санаторий. Потом опять Киргизия, город Фрунзе. 1954 год.
По городу нельзя вечером молодым парням и девушкам ходить вольно. Все объединяются в шайки. Староста класса и комсорг принадлежат к воровской шайке. Организуем шайку и мы, пятеро друзей. Вооружаемся одним кинжалом. Собираемся связаться с милицией, так как у меня возник замысел создать шайку против воровских и хулиганских шаек (потом это было осуществлено в форме «Легкой кавалерии» и бригад содействия милиции). Меня, естественно, назначили комиссаром нашей идейно-безыдейной шайки.
Я — староста зоологического кружка Дворца пионеров. Ловим мышей в поле. Зима. Из сугроба торчит рука. Бегу с братом в милицию. Одно за другим отделения милиции отказывается ехать с нами, на место происшествия: «Не наш район». Наконец, едут из городского. Изнасилование с убийством.
Неподалеку шатры цыган. Начальник, приехавший с нами, сразу же указывает на них. Я верю — ведь все знают, что цыгане — воры, обманщики, убийцы (никому в голову не приходит, что они не глупцы, чтоб оставлять труп неподалеку от шатра).
Я верю россказням о чеченах, ингушах, курдах, кабардинцах и прочих малых народах, что живут возле Фрунзе. Они предали Родину немцам и теперь им не дозволено не только жить в городе, но и появляться там. Как только милиционер поймает кого-либо из них, того посадят. Все дети моего возраста — и взрослые вместе с ними — верят, что эти «предатели» убивают русских и украинских детей. Мы с друзьями идем в горы вооруженные — с охотничьим ружьем.
В школе заставляют учить киргизский язык. Я вначале гордо отказываюсь — зачем мне их язык, но потом все же учу грамматику. И смеюсь над киргизятами. Я знаю не более 15-ти киргизских слов, но зато без труда отвечаю на вопросы по грамматике. Киргизята почему-то плохо усваивают грамматику. И потому у меня за четверть — «4», у некоторых из них — «2». Я презираю училку по киргизскому — киргизку. Меня никто сознательно не воспитывает в духе презрения к коренному населению. Но это носится в воздухе. В те времена киргизов и узбеков еще не называли «зверьками». Но полгорода — русские и украинцы (украинцы больше на окраинах. Это бывшие раскулаченные). Они грамотнее, занимают лучшие посты. Они — носители передового, прогрессивного, культурного_
Вот этого я тоже не забуду власти — как из меня, украинского пацана, делали великорусского шовиниста, угнетателя чеченов, курдов, киргизов, белого расиста, ослепленного своей интернационалистической миссией культуртрегера.
И сейчас, когда в Киргизии подывает голову «местный» национализм, то все симпатии мои на его стороне, даже в тех случаях, когда он перехлестывает в сторону ненависти к колонизаторам, русским. Особо жалкая миссия у украинцев. В то время, когда Украина все более русифицируется, украинцы русифицируют Киргизию.
После Фрунзе мы переезжаем в Одессу.
30 рублей зарплаты у матери. Она вынуждена оставить сестру мою во Фрунзе — невозможно прокормить нас обоих. Женское, «девичье» общежитие. Мой слепой классово-национальный протест — кагебизм. И это тоже на счету против власти — фактическое воспитание детей в шовинистском духе антисемитизма и кагебизма.
1956 год. Крах веры.
Разве можно забыть убийство миллионов? Уничтожение всех чаяний революции? Уничтожение русской литературы, искусства? Торможение научного развития? Чудовищную эксплуатацию всего народа? Уничтожение наций, как физическое, так и культурное? Ложь и террор? Полное отсутствие свобод? Фальсифицированные процессы, тюрьмы и лагеря, психушки, безработицу «диссидентов» и голод их семей?
И, может, главное — невозможность честно жить, честно работать — ни в одной области?
И если не главное, то, может, самое страшное — вот эта психушка, издевательства над больными, уничтожение психического здоровья у политических?
Ненависти и у больных, и у здоровых хоть отбавляй.
Вот рабочий парень. Попал сюда из-за пустяка. Политикой по сути никогда раньше не интересовался. Добряк. Всегда кому-нибудь помогает. Но как только заговоришь с ним на политические темы — весь искажается от злобы.
— Правильно Пиночет делает. Всех этих коммунистов и социалистическую либеральную погань надо резать, в крови их же черной топить.
И такой не один, созревший в психушке.
