— Вылетите следующим рейсом.

Он, чтобы отделаться от КГБ, выдал несколько товарищей.

Его жене, сидевшей в соседнем номере, предъявили его показания. Она, спасая мужа и поверив обещанию ГБ отпустить их в Израиль, рассказала гораздо больше. Потом он расширил ее показания. И так далее.

В итоге его и товарищей посадили. Среди них одну армянку, обвинявшуюся в валютных операциях и взятке при поступлении сына в институт. Больше всего дал показаний один работник алмазной фабрики. Он надеялся на антисемитизм судей и свои показания сопровождал антисемитскими репликами. Указывал на свою близость с кем-то из бериевцев, на свою медаль (за доносы).

«Паровоз» на следствии держался неплохо, брал вину на себя. Но было поздно…

Михайлович ознакомился с обвинительным актом:

— Зачем ты указал так много операций?

— Мне посвоетовал сокамерник, директор такого-то магазина Зубок.

— Зубок? Он ведь опытный жук. Он не мог посоветовать такой чуши. Ведь срок мотают больший за систематичность операций, за число эпизодов, а не за общий оборот. Он посоветовал тебе по их заданию.

Мы достали Кодекс. В самом деле, так и было.

— Зубок стал «наседкой». Ему дали большой срок, и он смягчает свою участь. Надеется на амнистию или помиловку.

О лефортовских наседках мы узнали очень много, перестукиваясь с другими камерами (по цепочке). Сверяя данные, удалось обнаружить около десяти «наседок». Всё люди с большими сроками.

Вся Бутырская тюрьма — т. е. ее старожилы — знают капитана милиции «Золотую ручку» (или «Кривую ручку»: у него одна рука искалечена). Капитан был постоянной наседкой. Хотя о нем предупреждали всех новичков, но обычно опаздывали. Ведь новичок первым встречал в тюрьме «Золотую ручку». «Ручка» выспрашивал дело, давал советы. И многие ловились на «дошлого зэка». Старожилы несколько раз пытались «ручку» пришить. Но как это сделать голыми руками?

С помощью тюремной азбуки я узнал о других зэка Лефортово.

Афганец-студент. Родственник шаха. Шах зверски замучил его отца (закапывали по горло в землю и мучили так, как когда-то мучили вандейцы республиканцев: выкалывали глаза, мочились на голову и т. д.). Афганец поехал учиться в СССР, стал левым. Но левизна не помешала заняться валютой. Он попал в Лефортово совсем «теленком». Не знал законов, попался на удочку следователей. Не только «раскололся», но и наплел на себя.

Когда «дошлые» сокамерники объяснили ему законы, он люто возненавидел Союз, ГБ, надзирателей, левизну. Писал жалобы… шаху, замучившему его родных.

Был валютчик из ФРГ.

Несколько человек сидело за попытки продать «секреты» западным посольствам. Один грузчик нарисовал план порта, записал все корабли и еще что-то. Со «сведениями» проник в американское посольство. Там просмотрели его бумаги и предложили удалиться. Прямо у ворот посольства грузчика схватили и посадили в Лефортово.

Какой-то майор утерял секретные документы. Его обвиняли в передаче их на Запад.

Лифшиц сидел с рабочим — фашистом, идиотом. Идиот вместе с приятелем разбрасывал в Кремле листовки против коммунизма. Листовки подписывали «Советская фашистская партия». Лифшиц развлекался тем, что гипнотизировал фашиста и заставлял танцевать. Фашист любил его, хотя в листовках было написано: «евреев нужно в газовые камеры — отправить, чтоб не воняли!»

Все зэки Лефортово рассказывали о докторе Плахотнюхе. Плахотток отказывался говорить с начальством по-русски:

— Почему меня держат в РСФСР? По закону требую переводчика.

Плахотнюк побывал уже в Сербском и ждал этапа.

Вся тюрьма восхищалась «хохлом».

Сидел какой-то кандидат наук. Он выступил на партийном собрании с критикой ЦК партии. Потом дал нескольким знакомым запись выступления.

Сын одного из руководителей Московской области достал бомбу и взорвал ею своего учителя. «По политическим мотивам». О нем говорили, что у него нашли какие-то самиздатские книги.

Однажды на прогулочном дворике мы наткнулись на надпись: «Якир».

Мои сокамерники, увидав мое волнение, стали подсмеиваться:

— Завтра появится Сахаров, послезавтра — Солженицын.

По разным признакам я убедился, что Якир действительно сидит. Передал ему привет. Дошел ли привет, не знаю. Стал писать на стенах дворика свою фамилию и номер камеры. Ответа не было.

Получил передачу от Юлия Кима. Вновь зазвучали его песни.

— Видимо передает продукты и мне, и Якиру.

Наконец вызвали к психиатру. Какая-то дама из Института Сербского.

Она начала с секса. Я отказался отвечать.

Расспросила биографию.

— Ваша мама пишет, что вы со школы странно себя ведете!

— Покажите ее письмо. Может быть, я пойму, о чем она пишет, и объясню вам «странности».

— Письмо у следователя.

— Но вы читали его?

— Да.

Я представил себе, что мама действительно могла обругать меня в письме к родственникам: «Ленька никогда меня не слушал, вот и попал в тюрьму». Вряд ли могли ее уговорить «помочь» мне.

Психиатр назвала несколько фамилий моих давних знакомых, говорящих о моих странностях.

Один — известный стукач. Второй со мной почти не знаком.

Перед арестом заходил какой-то Шевченко, отрекомендовался моим родственником и хотел меня устроить на работу. Он — бывший заместитель секретаря партбюро Академии Наук.

Шевченко уговаривал меня покаяться. Я с ним немного поспорил о Чехословакии, об украинском движении. Таня с ним поругалась из-за Светличного, так как он рассказывал о покаянии Светличного в тюрьме в 1966 году. Это было гнусной ложью, хотя Шевченко и клялся, что им в Академии читали письма Свеличного.

Когда я спросил Светличного, он сказал, что слышал об этом письме. Они составили его из вырванных из протоколов допроса фраз, скомпоновав в виде покаяния.

Родственник как ушел, так никогда и не появлялся, пока не вынырнул в покаяниях на следствии, а затем и свидетелем на суде.

Психиатр приходила три раза для собеседования минут на 20.

— Зачем вы стали заниматься антисоветчиной?

— Антисоветчиной не занимался.

— Ну, политической деятельностью.

— Я не хотел повторения 37-го года.

— Но ведь с культом покончено.

— А сажать за взгляды продолжают. Рабочие получают малую зарплату и крестьяне тоже.

— Чего же вы добиваетесь?

— Демократизации государства.

Идет длинный спор о методах демократизации:

— Вы знаете, что будет, если позволить все печатать?

— Но почему в капиталистических странах печатают Ленина, разрешают коммунистические партии? Почему только у нас боятся свобод?

— Знаете, мы все же в капиталистическом окружении.

И так по кругу. Я сдерживаю себя, чтоб не вспылить, не обозвать ее дурой, а Лунца — негодяем.

Требую своего психиатра.

— Это решает ваш следователь.

Записывает с моих слов о моих самиздатских статьях. Я говорю лишь об изъятом. Требует, чтоб я пересказал содержание. Трудно, т. к. я кое-что в самом деле забыл.

— Но почему же вы не думали о семье, о жене, о детях? Это опасный признак.

— Думал. Спросите жену и детей.

(Таниных показаний к этому времени у них не было. Ее начали вызывать на допросы только через месяц после того, как меня увезли из Киева.)

— Ну, они вас любят и потому не скажут, что вы их забросили, занявшись антисоветчиной.

Протестую против слова «антисоветчина».

— В вашем дневнике и психология, и философия, и литература, и история, и Бог знает что.

— В «Программе КПСС» сказано, что КПСС хочет, чтобы люди были гармоничными, всесторонне развитыми. Вот я и пытался следовать программе.

— Дневник написан до составления программы.

— Значит, я предугадал программу.

— Вы всё шутите, не думая о последствиях для себя. Вы подвергали сами себя и семью опасности, значит у вас неадекватная реакция на окружающее.

— В таком случае, у партии большевиков была еще большая неадекватность.

— Вы считаете себя вторым Лениным?