В нашей тесной общаговской комнатенке, рассчитанной на троих, парень пристроился четвертым. Его матрас валялся на полу и загораживал проход целый месяц. Но мы были рады — приятель умел играть на гитаре. К тому же знал наизусть битлов и каждое утро нового дня начинал с плавного перебора:
«Yesterday love was such an easy game to play.
Now I need a place to hide away.
Oh, I believe in yesterday…»
Это завораживало. Пел он потрясающе. Тихим, почти прозрачным голосом. Как будто умел вынуть душу из любого, положить перед собой и нежно гладить. Такое случилось у него явно от бога, или, как нам, атеистам, приказано было думать в те времена, от природы. Источник таланта сути дела не менял.
Но это я про талант. А на самом деле парень был гениален. И вот в чем. Он заваривал кофе «по-пражски». Как удавалось раздобыть сам кофе — отдельная история, но заварить… В этом скрывался особый, непревзойденный шик. Именно таким искусством гитарист владел до безумия великолепно. Восторг вызывало то, как он это делал.
Под матрасом у него хранилась фарфоровая кружка ярко-красного цвета. Точнее, она была алая. Причем изнутри и снаружи. По вечерам мы собирались всей компанией и ждали представления. Парень извлекал посуду, насыпал в нее пару-тройку щепоток молотого кофе; ронял туда осторожно, как в химическую реторту, несколько капель воды и начинал колдовать. Мы глаз не могли отвести от его махинаций. Кофейный кудесник усаживался за стол и растирал порошок. Медленно и настойчиво водя по дну алюминиевой ложкой.
Под этот неспешный шорох можно было усыплять цирковых слонов и охранников овощных баз, контролеров на проходной и преподавателей за кафедрой. Кого угодно. Он длился бесконечно. Музыкант тер, тер и тер… ускорялся, медлил, снова растирал быстрее и так, пока не доводил пенную смесь до абсолютно белого цвета. Его упорство не с чем было сравнить. И повторить никто не решался. Это пахло волшебством, исключительным авторским исполнением.
Потом наступал триумф. Кружка наполнялась кипятком и удивительная, плотная белая пена всплывала на самый верх. Вуаля! Это и был кофе «по-пражски». Как индейцы трубку мира, мы пускали кружку по кругу, макали губы в пену, глотали горячую смесь и наслаждались.
Те февральские вечера проходили под звуки шуршания ложки и трогательный гитарный перебор « There’s nothing you can do that can’t be done » со вкусом «пражского» кофе. И ровно тогда мы были уверены, что жизнь удалась. А нашего приемного соседа благодарно крестили Гением. Так и звали, поэтому я не помню его настоящего имени.
Год выдался долгим. 29 февраля Гения нашел дежурный по кухне, когда притащил мусорное ведро в туалет. Тот, видимо поскользнулся на грязном полу. Лежал головой к чугунной батарее, в луже крови и был уже мёртв.
ПРОБУЖДЕНИЕ ПОЭТА
Утро не любят за исправность
Яшу разбудил птичий свист. Злостные твари изголялись на все лады. Какого черта? Ну, почему эти пернатые взъелись в такую рань и так безбожно? И пиликают, и чирикают, и щебечут, и булькают, — ужас какой выводят своими мерзкими, отвратительными голосами.
В другой бы день, может и порадовался, но Яше сейчас — разве что утопиться. Предчувствие беды в один миг обняло его прохладными, слегка влажными руками и задышало в висок. Еще никогда он не пил так много накануне и ни разу не страдал так жестоко на следующий день. Повторив в голове эту фразу, Яша вдруг обнаружил, что она ему, почему-то, до боли знакома…
Но откуда?! Догадаться не успел — боль!
Страшная головная боль с уродливым лицом египетской мумии наперевес рванулась в сознание, только что искорёженное птичьими голосами и начала нещадно кромсать его в клочки. Словно ахейцы из троянского коня, из каждого птичьего звука вырвались полчища боли и стали крушить, колоть и терзать затылок с такой отчаянной яростью, словно мстили за поруганную честь.
Яша разом возненавидел птиц. Да так сильно, что даже перестал воспринимать их существование. Это все, на что он был способен. Рецепторы его отключались, звуки затухли, стихли… еще, еще, пока не замолчали совсем. Наступила полная тишина.
Но в безмолвии яростно бушевала боль. И это окончательно перепугало Яшу.
Неимоверным усилием, с едва тлеющей надеждой на чудо, он приоткрыл левый глаз и, сквозь мутную пелену скорее угадал, чем разглядел, плавные очертания банки. В памяти, с трудом продираясь сквозь стоны и крики истерзанной головы, возникли первые два, чёрте почему знакомых слова: «тумбочка» и «огурцы». А уж после желанной искрой засветилось третье — «рассол»…
Это было оно — спасение. Путь к которому Яша преодолевал мучительно. Перед глазом дрожащими лебедушками проплыли руки. Тело само-собой, как на зов прекрасной сирены, начало поворачиваться набок. Грузный корпус разбитого баркаса скрипел и скрежетал. Еще громче затрещало в голове, заломило где-то в боку, и мир — зараза! — медленно и лениво отзывался на веление души.
Банка с рассолом — а именно она теперь и стала для Яши той необъятной вселенной, в которую необходимо было поскорее угодить, приближалась до жути неохотно. Почему — он не знал. Но полностью отдался инстинкту. Больше себя предложить было некому.
Наконец, ладони прижались к холодной поверхности стекла. Жалкий, но истошный сигнал слабеющей воли, уговорил их покрепче сжать сосуд со спасительной жидкостью. Те повиновались нехотя. Но повиновались.
Через долгие, долгие и неповоротливые века, которые сменили тысячелетия недвижимых времен, наполненных гадким, липким и леденящим кровь страданием, горло банки с огуречным рассолом оказалось у Яшиных губ. Он приподнял его выше и сделал первый, жадный глоток…
Все еще нависала тишина. Жуть безмолвия окутывала Яшу. Но рассол уже губил боль. Он проникал в Яшину глотку, в Яшин организм и душу. Ласкал и успокаивал.
В этом безвременье вновь послышался первый, робкий птичий шепоток. Еле различимый поначалу, он окреп, усилился и постепенно присоединился к живительной силе рассола. На этот раз Яшу охватило счастье. Теперь щебетание вдохновило его! Где ж вы, птички, раньше были, как спалося вам в ночи… — бойким ритмом пронеслось вдоль правой щеки. Он возликовал. Ах, как прекрасен мир на рассвете. И птицы. Их легкий, игривый свист… Пусть поют.
В голове выстроилась курносая, долговязая рифма и весело на одной ножке поскакала влево. Покой — уют, снуют — жуют, салют — верблюд… А птицы пели и утро разгоралось.
Чувствуя, как огуречный рассол стекает за уши, Яша глотал его с томной радостью и оживал… как поэт.
АРТИСТ И ЭСКУЛАП
Виктор Иваныч с тоской глянул за окно. На душе стало совсем мерзко. Дождь лил не переставая. Стук капель по подоконнику, напоминая об ипотеке и зубной боли, раздражал доктора. Как и часы на стенке, которые показывали половину пятого. Он опустил голову, взялся за перо и начал строчить диагноз своим «фирменным» почерком.
Единственный в клинике Виктор Иваныч заполнял карточки больных разборчиво, чем очень гордился. Писанина успокаивала. Тем более, на сегодня прием окончен, а значит, спешить некуда. Куда вообще может торопиться человек с ипотекой на шее?
Доктор опять глянул в окно, еще раз где-то глубоко в душе расстроился, но продолжил писать. Это, правда, — успокаивало.
Минут через десять он оторвался от занятия и задумчиво уставился на кожаный портфель, который одиноко притулился у ножки стула. Его размышления перебил стук в дверь. Робкий, но настойчивый.
Виктор Иваныч подался вперед, приподнял перо над бумагой, замер на секунду и молвил печально:
— Да.
Дверь неслышно приоткрылась и в неё, выставив вперед ногу в резиновом сапоге, наполовину протиснулся странный субъект.
— Позволите?
Доктор отрицательно мотнул головой:
— Мой прием окончен, гражданин. Вот последняя карточка…
