В полной тишине, честно глядя в глаза учительницы, Вовка разжевал насекомое.

И, громко булькнув кадыком, проглотил.

Больше о Пришвине мы в тот день ничего не слыхали.

У Анжелики Васильевны глаза сделались огромными и переполнились сначала ужасом, а потом диким отчаянием. В классе замерла гробовая тишина. Анжелика с трудом втянула носом воздух, побледнела как простыня… а после, не издав ни звука, зачем-то, крепко схватив рот обеими руками, пулей выскочила из класса!

Тук-тук-тук… — стихла дробь её шпилек по коридору.

Ребята зашептались. Я с восхищением глянул на Вовку. Он, победно улыбаясь, открыл рот и показал мне целёхонькую муху, сжимая её зубами. Потом аккуратно ухватил животинку указательным и большим пальцем и спрятал в карман.

— Живая? — еле выдавил я.

— Пластмассовая. У отца из рыбных снастей спёр…

И вот уже целую неделю впечатлительная и хрупкая Анжелика Васильевна вздрагивала при каждом Вовкином движении…

А ещё через пару дней я каким-то чудом поменял соседа по парте. Вовка был отправлен на задний ряд.

Теперь со мной сидит хулиган Борька — парень не менее целеустремлённый.

И что из этого выйдет, не известно.

 СВОИ  

В прихожей раздался звонок и Сашка навострил уши. Было ясно, кто может оказаться за дверью. И ничем хорошим это не светило. Покрепче сжав в руке перо, он стал ещё усердней выводить в тетрадке букву за буквой, внимательно прислушиваясь.

Мать вышла в коридор, спросила, кто там. Щёлкнул замок, заскрипел навес и послышался голос. По визгу — соседка.

— Нина Васильевна! И вот что, что же это творится у нас?

Мама в ответ:

— Здравствуй, Маруся. Что у тебя стряслось?

Визг стал громче:

— У меня стряслось! Это у меня-то стряслось! Нет, вы посмотрите! Вы когда своего Сашку приструните? Он моего Илюшу чуть не убил. Кирпич ему в голову запустил…

Во врёт! Сашка аж привстал.

Но тут послышался глухой голос Илюхи:

— Бомбочку водяную.

— А это что, не кирпич? Не кирпич? — продолжался визг. — Вон всю рубаху замочил! Ещё не хватало, что бы кирпичами начали швыряться!

— Илюша! — голос матери оставался спокойным. — Что случилось? Кто тебя облил водой?

— Какой водой? — кричала соседка. — Какой водой!

— Маруся, дай парню сказать. Что случилось, Илюша?

Снова забурчал глухой голос:

— Я не знаю. Я во дворе был. Кто-то сверху пакет бумажный с водой кинул.

— А кто кинул?

— Да вот ваш Сашка и метнул! Кто ещё-то? Он и на прошлой неделе драться лез, и в школе…

— Марусь! — голос мамы отвердел и стал резким. — Илюша, кто в тебя бросил?

Сашка слушал. Сейчас этот гад точно наврёт и тогда…

— Не знаю. Не видно было. Сверху.

— А когда это случилось?

— Только что.

— Нина Васильевна, а вы своего Сашку зовите. Чего не зовёте? Пусть сознается.

Наступила короткая пауза, потом отчётливо прозвучал голос матери:

— Его дома нет. С дедом уехал. Еще утром.

— Как нет? Совсем нет? — голос соседки сник и перестал визжать. — А кто же тогда?

— Мне почём знать. Да и чего ты дом полошишь? Из-за баловства.

— Сегодня баловство, а завтра кирпичом жахнет. А то и чего хуже…

— Нету никого, — оборвала её мать. — Уймись.

Дверь захлопнулась.

Нина Васильевна была справедлива, на отсутствие тяжёлой руки не жаловалась, поэтому Сашка, уткнувшись в тетрадку, ждал её без радости. Хотя Илюхе, ябеде кукурузному, все равно не выгорело. Поделом.

Мать подошла к столу, вытерла ладони о передник и глянула сыну в макушку.

— Ну, красавец, как было?

— Чего было? — очень хотелось оттянуть признание.

— Ты слышал.

— Чего слышал?

— Не дури. Ты кидался?

Сашка положил перо на стол и молча кивнул.

— А что не поделили?

— Да этот козёл вчера Алёнке глаз разбил! — тут уж он заговорил громче и зло. — Я обещал, что ему достанется, и сделаю.

— Я тебе сделаю! — мать отвесила крепкий подзатыльник. — Ещё не хватало. Я что, опять стану Маруськины крики выслушивать? Оно мне надо? — и, понизив голос, спросила: — Что с Алёнкой-то?

Сашка раздражённо воскликнул:

— Фингал под глазом, я же говорю. Этот хмырь ей палкой саданул ни за что. Там, на пустыре. Мы у складов сидели, а эти…

— Ну, так пошёл бы и надавал ему, а не водичкой поливался, как трус.

— Не трус! Алёнка уговорила не трогать. Я бы ему… А она наоборот, мол, пошутить только. Добрая. Сейчас вот пойду и настучу как следует.

— Ладно, уймись. — мать даже усмехнулась. — Крику-то мне устроили. Пойдёт он! Дурой меня выставить хочешь? Сказала же, что с дедом. Алёнка его попросила. Чтоб никого больше не слушал, — она положила обе ладони Сашке на плечи. — Значит, будет так. Ещё раз с балкона чего кинешь, сам полетишь следом. Алёнка не помрёт твоя. А про Илюху забудь. И что б я не слыхала больше. Понял?

— Понял.

— Обещай.

— Чего обещать-то?

— Что не тронешь.

— Ладно.

— Не ладнай! Обещай по-человечески.

— Обещаю.

— Уроки сделал?

— Пишу.

— Давай шустрее. И на кухню. Начнём капусту под закваску резать. К вечеру надо закончить. Всё-таки у деда день рождения не каждый раз.

Она дёрнула Сашку за ухо и улыбнулась:

— Мститель мелкий!

Сашка вывернул голову и спросил:

— А чего ты не сказала, что я дома?

Мать сделала большие глаза.

— Не сказала? У меня сын-то ты или Илюха? Кто ж своих сдаёт! Дописывай уроки, обормот, и на кухню. До вечера из дому ни шагу, — мать потрепала его по голове.

И ушла, а Сашка, почёсывая затылок, улыбался во весь рот:

— Придётся дурака этого не трогать. Козёл он, конечно, но раз обещал… Свои — сила.

 ДЕТСТВО  

Дядька мой двоюродный, Прохор, — дальнобойщик. В гости заглядывает редко. Жаль. Рассказчик отменный. Хоть и циник. В чём я его зачастую укоряю.

Мы поужинали и устроились на лоджии. Подальше от женских ушей. Развалились в креслах, расставили шахматы. Летний вечер выдался не жарким, не поздним и располагал к безделью. А заодно к беседе. Да и припасённый заранее коньячок оказался очень кстати. Наливали понемногу в гранёные стаканы, двигали фигуры и болтали.

Может быть располагала ленивая обстановка, может случайность, не помню как, но я завёл разговор о детстве. О счастливой и беззаботной поре, которая проходит мгновенно, а вспоминается всю жизнь.

Прохор, особенно если под шафе, размышляет по любому поводу с ехидцей и кривой улыбочкой. Но тут вдруг нахмурился и задумчиво произнёс:

— Понимаешь, какая штука, прежде чем детству уйти, оно должно случиться.

Я не принял его слова всерьёз:

— Да у всех случается. Только у него, у детства, год за три. Представь, старенькое-престаренькое, потрёпанное бывает у мальчишки уже лет в семь, и заявляет: «Усё, родимый, ухожу от тебя». А тот ему: «Куда?!» Детство роняет скупую слезу, сморкается в застиранный платок и вздыхает: «Куда-куда! На пенсию».

Дядька репризу не оценил. И в лице не изменился.

— Говном оно бывает, это детство, — поднял стакан, посмотрел сквозь него на свет и повторил: — Говном.

— Ну, ты циник! — ухватился я за старые упрёки. — Детство — это ж святое.

— Кому как. Это ты, вон, в городе родился, да вовремя, а я…

— А чего ты? И у тебя детство было. И в песочнице небось сиживал, и в салочки гонялся. Нет?

Прохор опустил стакан и прищурился. Странно как-то посмотрел, грустно усмехаясь.

— Было и у меня. Хочешь знать, куда делось?

— Ну. Если не секрет.

— Да не секрет, — он протянул руку со стаканом, и мы чокнулись.

Выпили. Дядька сложил руки на груди и, разглядывая шахматные фигуры, начал рассказывать. Но таким голосом, что я невольно насторожился. Необычно как-то заговорил, глухо.