Дворы стали закрывать. Туристам там делать нечего, а у своих есть ключи. Дворы на Моховой еще открыты. Дворников не видно, но все чисто. Дождь – лучший дворник. Где-то облупилась штукатурка, где-то поржавели трубы, но меня это не раздражает. Так по утрам не раздражает любимая женщина без макияжа. Воздух свежий, напоен влагой. Я бы хотел тут жить. Хотя бы три месяца в году. В самую мерзопакостную погоду. По утрам я бы пил кофе и садился работать. Обедал бы я в столовой, что на соседней улице. Там вкусно и дешево. А после обеда с зонтиком гулял по бульвару Фурштатской. Это одна из моих любимых улиц в городе.

И еще я бы хотел иметь тут много друзей. Не виртуальных, а живых, к которым можно прикоснуться, с которыми приятно сидеть вечером в кафе и болтать о всяких глупостях: какая прекрасная профессия сомелье, как выпускать злого духа из красного вина, как правильно есть пиццу, какая хорошая сегодня погода, потому что завтра она будет еще хуже.

Я живу в полуподвальчике. Раньше это был нормальный первый этаж, но сейчас дом ушел под землю. Интернета нет. Это необычно, но приятно. Где-то бушуют страсти, а тут видны только ноги в окне. Каждый проходящий мимо – событие. В прошлом году в моем дворике меняли вентиляционные трубы местного ресторанчика. Сейчас трубы сверкают холодным серебряным блеском, но рабочие все равно что-то делают. Они не спешат. Перекур идет за перекуром, лица задумчивые, движения неторопливые. В Питере вообще торопятся меньше, чем в Москве или в Америке. И мне это нравится.

 Музей Ахматовой

Квартира Анны Ахматовой. В прихожей на вешалке висит старое пальто немыслимо-фиолетового цвета. Сверху на полочке лежат две шляпки. Все! Дальше можно не ходить. Ахматова из букв и слов превратилась в живого человека, которого хочется обнять и сказать что-нибудь хорошее.

В комнатах фотографии, рисунки, письма, скромная мебель, сундуки. Много сундуков! На стене пропуск для прохода во двор. В графе «должность» написано «жилец». И еще письмо Сталину. «Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович…» Что думала Ахматова, когда писала первое слово?

На одной из стен сняты обои, и стали видны наклеенные газеты 30-х годов. В глаза бросился заголовок: «Окололитературный трутень». И еще окончание одной из статей: «Да здравствует НКВД – верный страж диктатуры пролетариата!» Сразу вспомнилось:

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

 Главный штаб

Дворцовая площадь, дождь. Гениальный Росси сделал гениальную Триумфальную арку между крыльями Главного штаба. Я даже не знаю, что мне нравится больше – Зимний или штаб. Наверное, штаб. И это правильно! Ведь цари мало видели фасад Зимнего, а вот аркой штаба они любовались каждый день. Почему-то долгое время эта арка возникала в памяти из кадров старого фильма про революцию, когда через нее штурмовали Зимний. Слава небесам, эти кадры начал забываться. Теперь эта арка и желтые стены впечатались в память на фоне темных туч. Это красиво. В Питере все красиво. Тут нет московской эклектики, тут нет деловых небоскребов Америки. Тут строили с любовью, для себя и для других.

Коллекция импрессионистов. Бегом по залам и вдруг – стоп! Зал с картинами Моне. Я сажусь на диванчик посреди комнаты и не хочу идти дальше. Что же он со мной делает. Как он нарушает правила композиции. Как хорошо он их нарушает! Вот женщина в тени у самой кромки картины. Так нельзя? Можно! Ведь она вместе со мной любуется цветущим садом. Она моя подружка, мы вместе сюда пришли и сидим в уголочке.

 Петр

Солнечный день. Он не идет Питеру, да простят меня петербуржцы. Резкие тени, слепящее в прозрачном воздухе солнце. Я у Медного Всадника. Ох, Петр, Петр! Как же тяжело тебе было с родовитыми боярами! Как же ты старался, чтобы Питер был похож на твой любимый Амстердам! Как ты хотел, чтобы Россия была не хуже Европы. Это ты упразднил старославянские цифры-буквы и с тилдами наверху и заменил их арабскими. Это ты упразднил летоисчисление с момента сотворения мира и года стали отсчитываться от рождения Христа. Это ты перенес празднование Нового года на первое января, как давно решил Юлий Цезарь и как это было в Европе. Это ты наделал массу ошибок, выпуская тысячи указов и правил, которым невозможно было следовать. Но тебе многое прощаешь за то, что ты все делал для страны, а не для себя.

 Московские ритмы

Москва – жесткий город. Не для романтиков и слюнтяев. И он, зараза, никогда не спит. Проснешься в три ночи и слушаешь гул проспекта Мира. Для разнообразия «ночной волк» на трескучем мотоцикле под окнами проедет. А если вдруг наступит минута тишины, то сосед надумает телевизор посмотреть – ему тоже не спится, ему надо новости узнать.

Тут все стремительно и богато. Даже двор нашего дома стал до безобразия красивым: «резиновые» дорожки, газон, цветочки, скамеечки, у каждой скамеечки урна. Мусорные контейнеры – произведение искусства. Даже трамваи под окнами по ночам ходят шепотом, а в них все чисто и ничего не сломано.

Кругом торчат новые красавцы дома, одежда западная, никаких тебе ботинок «прощай молодость» и толстых кожаных курток «привет из 90-х». Все, кому меньше семидесяти, куда-то спешат. Я, совершенно ошалелый, втягиваюсь в общий ритм и даже в магазин за помидорами почти бегу. Ведь стоять или идти медленно можно только пялясь в телефон. Иначе, на тебя будут оглядываться.

Санкции? Кризис? Ребята, вы про что! Магазины завалены продуктами, голодных нет. Ну не могут голодные так носиться по улицам! Помню, что если увидишь вымытую черную машину, то это уровень замминистра и выше. Сейчас, кажется, что на дороге все на уровне министров. Не видел я в Москве российских машин. Не приживаются они там.

– Ты бы еще вспомнил, как каждый день на машине от ВДНХ до Ленинского через центр ездил.

– Ага, ездил. И парковался где хотел.

– Ты бы еще войну с Наполеоном вспомнил! Москва стала другой.

Да, Москва стала другой. Немножко чужой. Молчит телефон, в записной книжке все больше зачеркнутых номеров. Но остались места где мне рады, это согревает, это перечеркивает равнодушие шумного города.

– А я не могу без Москвы. В деревне я бы умерла от скуки и тишины. Тут драйв, адреналин, жизнь!

Ага, через пару недель я ощущаю и первое, и второе, и третье. Адреналин выделяется 24 часа в сутки. Даже пакет с мусором я выношу с адреналином, драйвом и чувством, что еще живу. Тут даже у картошки адреналин. Она варится быстрее, чем в американской деревне.

Звоню знакомой:

– Ты на даче? Шашлыки жаришь или укроп сажаешь?

– Ты обалдел что ли? Я пишу текст лекции.

– Это как…

– Вот так! Работать надо!

Да… Днем Москва напоминает Америку. Я прохожу мимо головного офиса Сбербанка. Обеденный перерыв, на улице курит «офисный планктон». Если этих ребят перенести в американский небоскреб, то они ничем не будут отличаться от местных. Разве что более озабоченным выражением лица. Американцы тоже стремительны, но они скрывают свою деловитость. Москвичи ее подчеркивают.