– Ты чо? – прервал мои воспоминания пухлый парень, вышедший на улицу. Ему было лет тридцать. Футболка, вытянутые на коленях трикотажные брюки, романтичная небритость и насупленный взгляд.

– Это мой дом, – сказал я и неосторожно показал на дом, из которого вышел парень. – Я тут родился.

– И чо? – флегматично поинтересовался парень.

Я начал рассказывать, как был устроен дом много лет назад. Когда я дошел до печек, то парень даже оживился.

– Ну, ты даешь! – сказал он. – Ты вообще про газ-то слышал?

– Понятно, – сказал я. – А ты мне разрешишь войти в дом?

– Ну, ты, блин, ваще! – сказал парень. – Тоже мне, «мой дом». А как ты докажешь, что это твой дом? А может ты ваще преступник и твое место…

– Я не преступник, – сказал я. – Спи спокойно.

Я сделал снимок и пошел по улице. Я узнавал все дома. Вот дом бабы Дуни, которая так и не помирилась с бабушкой из-за неразрешимых проблем с ремонтом общего забора. Вот дом, где жил Жека, мой учитель жизни, вот дом, где жил Серега, который пытался сделать из меня вратаря в футбольной команде лесопильного завода. А тут стоял двухэтажный дом, который напоминал контору местного совхоза, но там жили люди, не обращавшие внимания на сенокосилки, ржавевшие у его стен. Сейчас дом развалился, и я полез внутрь. Кучи гнилых досок, облупленная раковина, фанерная тумбочка, битый кирпич, бурьян вперемежку с колючими кустами, пыльные бутылки, ржавые консервные банки. Я поднял одну из них. Она была из моего детства: сухие сливки, министерство мясной и молочной промышленности СССР. Была такая страна, были такие сливки.

 Речка

Я шел по дороге, где раньше стояла разнообразная сломанная сельскохозяйственная техника. Мы с пацанами ее усердно доламывали, потому что нам нужны были детали для наших военных машин. Вот тут стояла кузница, где повесился Жека, вот тут за забором из колючей проволоки были капустные поля, а за ними страшное Горелое болото, где росла голубика.

Вскоре дорога кончилась, начались «проезды». Я не знаю, как еще назвать участки местности, где, если повезет, с разгона можно проехать до сухого участка. Я шел мимо покосившихся заборов, наблюдая, как молодая мамаша гуляет с коляской. В одной руке у нее была сигарета, в другой – сотовый телефон. Она животом толкала коляску метра три, дальше начинался непроходимый для коляски участок. Потом она тянула коляску назад и упиралась в другой непроходимый участок, где лежали мостки из досок и автопокрышек.

Я искал «поженку» – основное место, где мы проводили время. Это крутой обрыв, служивший линией обороны во время Второй мировой войны. Наверху тянулись траншеи и окопы, в землю были врыты бетонные ДОТы. Теперь там стояли пятиэтажки и несколько частных домов. Вниз к речке, через камыши и кучи мусора вели тропинки, кое-где лежали деревянные щиты, прикрывавшие наиболее грязные места.

Речку я не узнал. Куда пропали песчаные пляжи и обрывы? Где омуты, которых мы так боялись? Где луг со стеблями щавеля и невысокой травой, по которой прыгали кузнечики?

Вместо этого все заросло осокой, кустами, вода в речке была мутной, она неторопливо текла между старыми автомобильными камерами и еще всякой дрянью. Я отвернулся и пошел по тропинке к водохранилищу.

 Расстояния и время

– Может и в самом деле лучше про любовь писать? – думал я, шагая вдоль речки к дамбе водохранилища. – Или про Москву и Питер. Там красиво и чудеса всякие. А это мое личное, моя боль… кому это надо? Это не надо даже жителям. Дело не в деньгах, просто какой-то вирус равнодушия ко всему. Какие деньги нужны, чтобы починить забор или проложить нормальную тропинку к своему дому, чтобы молодая мама могла спокойно гулять со своей коляской?

Я вспоминал своих родственников. Кто мог уехать – тот уехал. В Москву, в Питер, в Сибирь. Уехала мама, ее сестра, много других. Кто остался? Те, кто любил выпить, кто стал инвалидом, кто ничего не хотел от жизни, кто пробовал, но срывался и приходилось возвращаться.

Как быстро я иду, всего несколько минут и уже дамба. Знакомая лесенка, рядом была лужайка, где мы играли в штандр. Теперь тут колючие кусты и свалка мусора. Вот дом, где жил мой приятель. На чердаке этого дома мы читали с ним дореволюционные медицинские книги и учились принимать роды. И еще листали подшивку журнала «Нива». С буквами «ять». Вот я около водохранилища. Мы его для простоты звали озером. Как сократились расстояния! Вон там острова, к ним на спор плавал мой брат. Туда и обратно. Без страховки. Никаких лодок рядом. И доплыл. Это все ради девушки. Уже нет никого. И вряд ли кто плавает к тем далеким островам. Какая серая мутная вода! Это от цвета неба. Просто сегодня такой серый день. А так она голубая. И пена белая, а не грязно-желтая.

Как шумит прибой, если закрыть глаза, то кажется, что ты на берегу моря. А где чайки? Почему тут вороны, а не чайки? Нет рыбы? Тут всегда было много рыбы. Вот там, у куста я поймал огромного леща. А так маленькие окуньки и ерши. Бабушка их сушила и потом варила вкусный суп. А там дальше песчаные пляжи. Нет, не пойду туда. Я отсюда вижу, что нет там пляжей. Кому-то понадобился песок? Сейчас там кусты и мусор. А вот другая лестница, надо спускаться. Это знакомая улица, тут жила одноклассница. Тут стоял ее дом. А это что? Почему сломана калитка и забор? И что это за строение без окон и без крыши? Почему мне мерещатся знакомые из прошлого? Вы не знаете такую? Учительницей была? Да… она вроде педагогический закончила. Умерла? И что с ее домом? Вот так и стоит? Да нет, я просто так. Я не любопытный, и дом мне не нужен. Спасибо вам. И здоровья.

А вот дедушка с палкой стоит на крыльце. Он стоял, когда мы с Андреем подъезжали. И сейчас стоит. Он так гуляет. Тут дорога, тут машины, тут что-то происходит. Это дорогу ему уже никогда не перейти. Он стоит на крыльце и смотрит на жизнь. И ничего ему не надо. Я точно это знаю. Наступает момент, когда уже не хочется переходить дорогу. Достаточно вот так стоять и смотреть на машины.

Где телефон, надо звонить Андрею, надо уезжать отсюда. Это страшное место. И не потому, что нет нормальных тропинок. Отсюда слишком хорошо видна вся жизнь. Ее начало и конец. Это как высокая гора, где все начиналось. И видны все тропинки, ведущие вниз и к другим горам. Вниз дорожек больше. Андрей, где ты? Вот его машина. Куда? В ресторан, самый лучший в городе, чтобы выпить и поесть. Чтобы забыть старика с палкой и мутную речку. А что это я так разнервничался? Ведь видел такое сотни раз! Видел и хуже, я ведь почти всю страну объездил. Просто это слишком мое, слишком родное. Давай, Андрей, ни о чем не спрашивай, но ты молодец, все понимаешь и молчишь.

 Ресторан

Ресторан назывался «Венеция». Там никого не было. Даже официантов. Всех заменяла девушка, стоявшая за стойкой бара, рядом с бочкой пива. Андрей рассказал мне про владельца ресторана. У него «порше». Это, как символ удачи. У него «порше», а у Андрея раздолбанная «девятка». Андрей никуда не вписался. Чтобы вписаться, нужен другой характер. Уметь работать не обязательно, характера достаточно. Но почему Андрей так с уважением говорит про «порше»? Не про хозяина, а про его машину. Ну, ладно, пусть про машину. Под песни о красивой жизни.

И что мы будем пить? Вино? Этого нет, этого нет, а что есть? Вино из Азербайджана? Годится! Как отдает пробкой! Мы такое пили при советской власти. А что, нормально пошло. И фляжка с коньяком пригодилась. Теперь все вроде ничего, даже нравится. Занавесочки, скатерти чистые, картинки Венеции. Как близко и как далеко отсюда Венеция. Эскалоп? Знакомое слово, это тоже из того времени. Это свинина в сухарях? А можно просто отбивную? Замечательно. Как быстро принесли! А почему она в сухарях? Тут все в сухарях? Нет, что вы, мне очень нравится, и пюре совсем домашнее, и вино такое знакомое. Мы его из горлышка пили в подъезде. Вкусно было, но давно.