Я расположился в крупной деревне в паре дней пути к северу от Скоррде – здесь, в окрестностях столицы, жизнь всё ещё текла обычным своим чередом. Снял комнату на постоялом дворе (тот ещё клоповник, скажу я вам, хоть и зовётся гордо лучшим пристанищем для уставшего путника!), не задумываясь, высыпал на стол горсть подобранных по дороге камешков, бросив на них простенькую иллюзию – к немалому моему удивлению, эти чары сработали как должно. Хозяин, ничего не заподозрив, попробовал один из камешков на зуб и, удовлетворённо хмыкнув, махнул рукой симпатичной молодой подавальщице – мол, давай обслуживай, деньги у путника настоящие, не фальшивка.

И вот там-то, на этом постоялом дворе, и пришла мне в голову мысль, от которой я поначалу отмахивался, сочтя её слишком рискованной. К чему гоняться за проклятущей девчонкой, если можно просто дождаться её у врат, ведущих к Абсолюту? Рано или поздно она придёт туда сама, и тогда я сделаю, что должен – убью её, заберу ключ и отправлюсь навстречу испытанию, приуготовленному Абсолютом.

План, конечно, дерзкий и ненадёжный, совсем не подходящий тому, кто выиграл множество битв только потому, что всегда был мудр и предусмотрителен. Но мне, тем не менее, нравилось давно забытое чувство неопределённости. Я не сомневался, что зеленоглазая егоза, на весь Перекрёсток некогда славившаяся своим упрямством, не сдастся без боя, но азарт грядущей схватки пьянил меня сильнее вина. Слишком давно я не позволял себе риска, не полагался на удачу, действуя только и исключительно наверняка. Но раз обстоятельства таковы, что привычные способы не дают результата, можно позволить себе вспомнить молодость. Пусть будет как будет. В конце концов, она всего лишь человек и мало что сможет мне противопоставить.

Наконец, я решился. И первым делом в лавке местного кузнеца заказал себе меч и длинный изящный кинжал – люблю, знаете ли, парное оружие, помнится, когда-то я считался мастером боя на нём. Потом заглянул в лавку местного алхимика – счастливого обладателя неплохих знаний в этой далеко не простой области магии, граничащей с наукой, а вдобавок – ещё и грамоты, благодаря которой он мог заниматься своим делом открыто, не опасаясь гнева магов Башен. Эликсиры у него были так себе – в основном любовные зелья разной степени крепости да микстуры от медвежьей болезни, но нашлась пара скляниц, скрывавших в себе весьма любопытное содержимое. Я бы несколько усовершенствовал их состав, но глупый алхимик наотрез отказался продавать мне требуемые ингредиенты. Пришлось удовольствоваться тем, что было. Расплатился я, не торгуясь, и не смог при этом сдержать злорадной усмешки – чары, превращающие камни в полновесные злоты, продержатся ещё долго, а потом поди найди, кто подсунул торговцу подделку.

А наутро следующего дня, купив коня и припасы, я вновь отправился в путь. Жаль, конечно, что мысль дождаться девчонку у врат не пришла мне в голову раньше, когда я ещё только прибыв в Шагрон и оказался подле одного из Порталов. Тогда мне не пришлось бы идти к вратам, как простому человеку – ведь Порталы, как известно, связаны меж собою, и тот, кому это ведомо, может перемещаться меж ними в мгновение ока. Но что теперь сокрушаться? Доберусь и так. По крайней мере, цель моя теперь ясна, и прозрачно-голубые врата Абсолюта, словно путеводная звезда, стоят пред моим внутренним взором, указывая дорогу.

Шли последние дни зимы. Холода и снегопады не спешили отступать, но в небе над моей головой всё чаще и чаще проглядывало солнце.

Кап! Кап! Кап!

В тишине моей камеры этот тихий звук больше походит на рёв горной реки, обрушивающей свои воды с высокого уступа в глубокую пропасть. Когда я только оказалась здесь, он был сродни непрекращающейся пытке. Уверена, ею он и задумывался – в самом деле, не могли же магики так плохо следить за собственными подземельями, чтоб позволить какой-то там воде подтачивать кладку без их ведома и соизволения. Впрочем, раздражал этот звук только поначалу. Потом – стал привычным и даже в какой-то мере успокаивающим. Ведь эта безмятежная капель появляется лишь тогда, когда заканчивается боль, и меня снимают с пыточного стола и, обессиленную, относят обратно в камеру.

Кап! Кап! Кап!

В моей крошечной каморке без окон от стены до стены всего четыре шага. В ней почти всё время темно – огарок свечи мне приносят раз в день вместе с едой, а потом забирают. Наверное, темнота тоже задумана как пытка, но и она появляется только когда отступает боль.

Кап! Кап! Кап!

А ещё тут очень холодно. Набухший от сырости грубый балахон, выданный мне подручными магиков, по ночам покрывается коркой льда (так я, кстати, и определяю время суток) и скребёт по и без того израненной коже. Немного радует, что магики не решились оставить меня совсем без одежды. Впрочем, когда снова наступает мой черёд отправляться в пыточную, и этот балахон у меня отбирают и возвращают лишь по окончании экзекуции. Так что собственная нагота меня давно уже не смущает, несмотря на сальные взгляды, что бросают на меня и сами магики, и палачи, и палаческие подмастерья.

Говоря по правде, я давно уже свыклась со своим нынешним положением. Покорно позволяла отвести себя в пыточную, безучастно наблюдала за приготовлениями палачей, за тем, как степенно усаживаются за грубо сколоченным столом писцы и магики, руководящие допросом. Поначалу-то сопротивлялась я отчаянно: переломала руки палаческому подмастерью при попытке привязать меня к дыбе, едва не отгрызла нос самому палачу, когда он слишком близко наклонился ко мне, чтоб проверить, надёжно ли стянуты запястья. Даже смогла однажды добраться до одного из магиков, жаль только, шею ему свернуть не успела.

А потом… Потом они нашли простой и надёжный способ меня усмирить – прямо во время моего допроса приволокли беловолосого мага, растянули на дыбе, и пыточных дел мастера на моих глазах, не задавая никаких вопросов ни мне, ни ему, наглядно продемонстрировали, чем в дальнейшем будет оборачиваться моё сопротивление. До сих пор меня охватывает ужас от воспоминаний о полных нестерпимой боли воплях Кана, до сих пор стоит перед глазами его изуродованное лицо.

Больше я беловолосого не видела. А вот крики его из пыточной слышала регулярно. И, уверена, доносились они до меня вовсе не случайно. А ещё уверена, что, когда наступал мой черёд вести отнюдь не светскую беседу с палачами, мои вопли в точности так же были слышны и Кану.

Поначалу изощрённость всех применяемых к нам методов ужасала. Потом наступило отупение и оцепенение. Не пугала больше ни боль, что могла появиться в любой момент, ни скрежет отпираемой двери – её предвестник. Какой смысл бояться того, что всё равно случится, чему невозможно помешать?

Сколько я уже в этих застенках? Месяц, год? Я потеряла счёт дням. Да и нужно ли их считать, ведь выйти отсюда ни мне, ни Кану не суждено, и даже смерть не станет избавлением. Мы нужны магикам живыми. И, крайне желательно, относительно здоровыми, так что всяческие переломы и вывихи, полученные на дыбе, ожоги, оставшиеся после того, как палач от души поработал раскалёнными прутами, и прочие «издержки процесса» подлежат излечению сразу после экзекуции.

Интересно, сколько ещё допросов я выдержу до того, как разум мой окончательно погрязнет в тумане равнодушия, перестав отличать ужасную явь от кошмаров, что приходят по ночам, когда, несмотря на холод, мне удаётся ненадолго забыться в тревожной дрёме?

В этих кошмарах я вижу Влада, такого, каким запомнила его в тот, последний миг его жизни – коленопреклонённого, с виноватой усмешкой и тремя зияющими в груди ранами. Он всегда молчит и смотрит на меня с немой укоризной, дескать, как же ты, t’aane, докатилась до такого? Почему не борешься, почему сдалась? Разве такой ты была?

А у меня всякий раз не хватает сил, чтоб ответить ему.

И я не знаю, что сводит меня с ума сильнее – пытки или же эти, полные не телесной, но душевной боли сны. Поэтому теперь я просто жду, когда, наконец, подбирающееся безумие возьмёт верх, и мне станет окончательно всё равно.