Я понимала, что в реальной жизни любовный треугольник чаще всего распадается таким образом, что отношения между двумя мужчинами принимают антагонистический характер и женщине приходится делать свой выбор в пользу одного из них. Но я не могла представить себе нечто подобное в рамках интеллектуального треугольника, не отягощенного бременем сексуальных влечений.

И тем не менее, в какой-то момент я интуитивно почувствовала нарастающее напряжение между Юн-гом и Фрейдом. Именно интуитивно, поскольку, как оказалось, я действительно многого не знала и только со временем поняла кое-что из того, свидетелем чего мне пришлось быть.

Пожалуй, первое мое прозрение относительно назревающего конфликта между Юнгом и Фрейдом возникло в процессе ознакомления с работой о метаморфозах и символах либидо.

Радость по поводу ссылок Юнга на мою первую статью и недоумение в связи с отсутствием какого-либо упоминания моего имени в отношении идей, изложенных в моей рукописи, отошли на второй план, как только я обнаружила нечто такое, что повергло меня в смущение и вызвало тревогу.

Дело в том, что, неоднократно ссылаясь в своей книге на Фрейда и подчеркивая значимость психоанализа, Юнг в то же время критически отнесся к фрейдовскому пониманию либидо. Причем его критика была столь резкой и эмоциональной, что у того, кто прочитал эту работу, могло создаться представление о Юнге и Фрейде как двух непримиримых оппонентах.

Особенно явственно это проявлялось во второй части работы Юнга, где он прямо заявил о «невозможности приложения теории либидо Фрейда к шизофрении».

Кроме того, не стесненный рамками корректности, он написал о том, что фрейдовское понятие принципа удовольствия является «волюнтаристической формулировкой философского понятия интроекции», а понятие принципа реальности – «волюнтаристически окрашенным» и соответствующим тому, что сам Юнг подразумевал под корректурой реальности.

И наконец, он противопоставил свое генетическое понятие либидо фрейдовскому понятию, являющемуся, на его взгляд, описательным. Речь шла, по сути дела, о таком генетическом понятии либидо, которое, по словам Юнга, «во все стороны выходит за пределы актуально-полового, за пределы сексуальности, рассмотренной под описательно-психологическим углом зрения».

Прочитав эти пассажи, я пришла буквально в ужас от того, что сделал Юнг. Точнее, меня покоробило не то, что он пытался показать возможность применения расширительного толкования либидо к психозам и шизофрении. Меня покоробило то, как и в какой форме он выступил против фрейдовского понимания либидо.

И сделал это, фактически публично, президент Международной психоаналитической ассоциации по отношению к мэтру психоанализа, который считал его своим преемником!

Но самым неприятным для меня было то, что в подтверждении необходимости генетического понимания либидо, основанного на учете архаического образа мыслей пациентов, Юнг сослался на мой клинический опыт, нашедший отражение в моей опубликованной статье «О психологическом содержании одного случая шизофрении».

Первоначальная радость от того, что Юнг не только сослался на мой клинический опыт, но и привел цитату из моей статьи, была омрачена манерой подачи им соответствующего материала. Не только Фрейд, но и любой психоаналитик мог подумать, что в понимании либидо я целиком и полностью разделяю взгляды Юнга.

Так незаметно и исподволь подставить меня перед Фрейдом!

Как после этого я могла смотреть в глаза мэтру психоанализа и не испытывать вполне понятной неловкости перед ним? Как мог мой любимый мужчина так поступить со мной, даже если он полагал, что своими ссылками на мой клинический опыт оказывает мне несомненную честь быть признанным специалистом? Чего было больше в соответствующих пассажах Юнга?

Здравой интеллектуальной конкуренции между двумя мужчинами, к которым я испытывала должное уважение?

Глубоко запрятанной ревности и обиды по отношению ко мне в сочетании с бессознательным желанием сделать меня своим сообщником в критике теории либидо Фрейда?

Осознанным, тонко рассчитанным ходом, приносящим меня в жертву на алтарь подспудно разворачивающейся борьбы между двумя гигантами мысли?

В то время я не могла до конца разобраться в клубке хитросплетений, сотканных из нитей личностных переживаний, дружеских отношений, творческого порыва и профессионального долга.

Я лишь внутренне почувствовала, что работа Юнга о метаморфозах и символах либидо привнесет в интеллектуальный треугольник такое напряжение, которое потребует от каждого из нас проявления завидного мужества, чтобы с честью и достоинством выйти из непростого положения.

Я не могла себе представить, как отреагирует Фрейд на работу Юнга и как сложатся дальнейшие отношения между ними.

Ведь Фрейд рассматривал причины возникновения неврозов через призму эдипова комплекса и основной акцент делал на взаимоотношениях между отцом и сыном, где страх кастрации приводил к возникновению различного рода инфантильных фобий. Юнг же уделил основное внимание материнской символике, образу матери, страстному томлению и великой тоске по матери, страху перед ужасной матерью (Эдип разгадывает загадку Сфинкса – дочери Ехидны, смешанного существа, представляющего до пояса достойную любви прекрасную деву, а ниже пояса – отвратительную змею, превращенную запретом кровосмешения в нагоняющего ужас зверя).

С точки зрения Фрейда, человеческая цивилизация с ее религией, нравственностью, общественным устройством и социальными институтами началась с великого исторического события – отцеубийства в первобытной орде, когда изгнанные братья объединились между собой и убили отца, единолично распоряжавшегося имеющимися в орде женщинами.

В понимании Юнга мир создается из матери посредством жертвоприношения, благодаря которому у нее отнимается сексуальность, в результате чего сливаются воедино убиенная матерь-смерть и жизнетворящая родительница-мать, а человек становится сам для себя собственным убийцей, жрецом и жертвенным ножом.

Вот что писал Юнг в отношении человека:

«В начале жизни человек болезненно отрывается от матери, от родного очага, чтобы в непрестанной борьбе достигнуть доступной ему высоты, не видя величайшего своего врага, скрывающегося в его же собственном сердце – смертоносное томление по той пропасти, которую он несет в себе самом, стремление потонуть в источнике, давшем ему жизнь, быть поглощенным матерью. Жизнь его есть постоянная борьба со смертью, труднейшее и преходящее освобождение от подстерегающей его ночи. Смерть же не есть враг внешний, а его собственное стремление к тиши и глубокому покою небытия, к сну без видений в лоне становящегося и преходящего… Если он хочет жить, то должен бороться и пожертвовать своей обращенной вспять тоской, чтобы достигнуть высочайшей доступной ему точки. Когда же он достиг полуденной высоты, ему снова предстоит жертва – жертва его любви к этой своей высоте, ибо остановиться он не может».

Нетрудно заметить, что в этих не лишенных блеска рассуждениях Юнга присутствуют те идеи о смерти и становлении, которые я высказала в своей рукописи о деструкции и становлении. Другое дело, что он добавил еще один штрих, связанный с жертвенностью, хотя в своей рукописи я ставила вопрос о жертвенности Христа.

Но я подумала совсем о другом – о возможной реакции мэтра психоанализа на эти мысли.

Разве мог Фрейд согласиться с подобным пониманием Юнгом либидо и цикла человеческой жизни?

К счастью, первая реакция мэтра на работу Юнга о метаморфозах и символах либидо была довольно спокойной. По крайней мере внешне, на поведенческом уровне он не предпринял ничего такого, что могло бы взорвать изнутри наш интеллектуальный треугольник.

Во всяком случае, в то время Фрейд не выступил, насколько я знаю, с публичной критикой взглядов Юнга. Он был весьма корректен и по отношению ко мне: не задавал неприятных для меня вопросов, не спрашивал о том, что я думаю по поводу работы моего научного руководителя и друга.