Да, почти до самого конца. А там вдруг появился Коля Саввин, которого никто не звал, потому что в войну (вернее, последние ее два года — после плена) он служил во власовской армии и был даже награжден, по слухам, Железным крестом. Потом он, правда, отсидел большой срок, работал на какой-то вредной шахте и только десять лет назад вернулся к старухе матери в Ленинград. С ним никто не поддерживал отношений, кроме бывшей классной воспитательницы, которая считала, что Колька испил свою горькую чашу до дна. Среди встречавшихся была и Зина Аренштейн, почти всю семью которой — шестнадцать человек — родителей, братьев, сестер, племянников — гитлеровцы расстреляли в противотанковом рву под Краснодаром. При виде Кольки с ней сделалась истерика. Она кричала: «Или я, или он! Пусть он и меня убьет, сволочь!» Колька попросил налить ему стакан водки, молча выпил, не закусывая, и ушел…

В школе Колька Саввин сидел с Зиной за одной партой и всегда сдувал у нее по русскому языку и математике…

Когда Ипатов поделился своими мыслями о встречах через полжизни с Александром Семеновичем, тот бросил странную фразу:

— Не увидит меня око видевшего меня…

— Откуда это?

— Из Книги Иова.

— Моего прадеда звали Иов, — вдруг заметил Алеша. — Дед был Тимофей Иович…

— Теперь у русских днем с огнем Ивана не сыщешь, — подал голос Станислав Иванович. — Евреи вон не брезгуют. Своих еврейчат то Данилой, то Гаврилой называют. Скоро и до Иванов доберутся…

— Кстати, Станислав Иванович, все эти три имени — еврейские по происхождению, — сказал Александр Семенович. — Так что еще неизвестно, кто у кого берет.

— Ясно, — со значением произнес Станислав Иванович.

— Что ясно? — встрепенулся Александр Семенович.

— Ясно, — повторил бывший швейцар…

— Ну что тебе, батя, ясно? Ну что? — переметнулся на край постели Алеша.

— Ну что вы привязались к человеку? — иронически вступился за Станислава Ивановича Ипатов. — У человека в голове прояснилось, а вы ему слова сказать не даете… Говорите, Станислав Иванович!

Тот натянул одеяло под самый подбородок.

— Помру скоро, — как бы в пустоту сказал он.

— С чего это вы решили? — сразу переменил тон Ипатов.

— Мамаша-покойница приснилась.

— Ну и что?

— Будто пришла она из Фрунзенского универмага. В руках у нее скороходовская коробка. Говорит мне: я тебе, Стасик, новую обувку купила. А я ей отвечаю: зачем мне обувь, у меня вон сколько ее — носить не переносить? А она мне: а ты посмотри, сынок, может, приглянется. Посмотрел, а там лапти деревенские. Вон оно как. В дорогу зовет…

— Выпишут скоро! — бодрым голосом сказал Алеша.

— Отходил я свое, парень!

— Еще походишь, еще людям нервы попортишь!

— Ну тебя!..

— Такие, как ты, батя, по заказу не умирают. Ох и живучий народец! По тестю сужу.

— Вон какие ноги холодные, — сказал старик, откидывая одеяло.

Алеша потрогал сперва одну ногу, потом вторую.

— А и вправду холодные. Как из холодильника… Врача позвать?

— Ноги укрой, — попросил Станислав Иванович.

Алеша укрыл ему ноги, произнес все тем же лениво-сочувственным голосом:

— Ничего, батя, все там будем!

— Алеша, живо врача! — сказал Ипатов, который испугался нарастающей бледности лица Станислава Ивановича.

— Лечу! — на ходу надевая халат, выскочил из палаты Алеша.

— Сигнализация! — подсказал Александр Семенович.

— Позабыл, черт побери! — Ипатов нажал на кнопку палатной сигнализации.

Через две-три минуты пришел врач. Пощупал пульс, послушал сердце. Велел сделать Станиславу Ивановичу какой-то укол. Вскоре щеки у старика порозовели, и он задышал ровно, глубоко и спокойно. И уснул.

— Доктор, мы перепугались, подумали, что он… — признался Ипатов.

— Не беспокойтесь, — ответил тот. — Он еще нас с вами переживет!

— А я что говорил? — подал голос Алеша. — Он своими холодными ногами еще полсвета обойдет!

— А если дать волю — то и вокруг света! — заметил Александр Семенович.

Врач насторожился:

— Это в каком смысле?

— В каком хотите.

— Н-да, — и, покачав головой, врач дошел до двери. Остановился: — Ну что, Алеша, будем готовиться к выписке?

— Не знаю, как вы, — ответил тот. — А мне чего готовиться? Закрыл рот — и пошел!

— Вот скоро ты, Алеша, и на свободе, — позавидовал Ипатов.

— Алеша, запиши мой адрес и телефон, — сказал Александр Семенович. — Будет время, звони и приходи!

— И мой тоже запиши! — подхватил Ипатов.

Алеша взял температурный листок и на обратной стороне неуверенным детским почерком записал оба адреса и телефона.

Потом встал, потянулся обеими руками и подошел к Ипатову.

— Померьте мои тапочки!

У Ипатова тапочки были малы и все время спадали с ног. Увы, и Алешины шлепанцы вмещали лишь пол-ипатовской стопы.

— Ну, ничего. Тапочки — за мной! — пообещал Алеша.

Ипатов до глубины души был тронут этой заботой. Алеша вышел из палаты и отсутствовал с добрых полчаса. Вернулся он, уже держа в руках тапочки огромного, сорок пятого или сорок шестого, размера.

— А эти померьте!

Ипатов примерил.

— В самый раз!.. Алеша, ты где их взял?

— Махнул на свои.

— Как махнул?

— Как? Ты мне, я тебе…

— А подробнее?

— Ну, подробнее… Вижу идет один новенький, а на нем вот эти самые тапочки. Прикинул: вроде бы по ноге вам? А морда у новенького так и светится глупостью. Ну, думаю, грех не использовать эту даровую солнечную энергию. Говорю ему: друг, откуда у тебя эти тапочки? Старшая сестра дала. А ты знаешь, кто до тебя их носил? Кто, спрашивает? Да покойник один, говорю. Вон метка, знакомая. Он так и сел: правда? Ну да, с какой бы стати я стал тебя обманывать? Что же делать, а, спрашивает? А я ему: ладно, давай махнемся, меня все равно послезавтра выписывают!.. Ну и махнулись!

— Ну и гусь ты, Алеша! — сказал Ипатов.

— Не гусее других, — ответил тот. — Носите, только на ровном месте не спотыкайтесь!

— Постараюсь!

— А то один соблюдал диету, да попал под трамвай… Ну как?

— Хорошо, — ответил Ипатов, пройдясь по палате. — Спасибо, Алеша.

И тот, поощренный похвалой, тут же пообещал:

— Я вам до выписки еще халат сменю!

Незадолго до обеда в палату с шумом, едва не разбудившим Станислава Ивановича, ворвалась Машка.

— Па! Мама завтра вылетает! Телеграмма! — радостно сообщила она.

У Ипатова почему-то вдруг ослабли, стали ватными ноги, вспотели ладони.

— Дай! — он взял телеграмму, и его взгляд сразу же споткнулся о слова, к которым госпожа продюсер прибегала лишь в крайних случаях, когда, к примеру, в ее отсутствие болели дети: «…чрезвычайно обеспокоена состоянием здоровья отца… второй день не нахожу себе места…» А в заключение коротко и деловито сообщала: «Завтра вылетаю первым рейсом. Ирина». Даже опустила в спешке обычный телеграфный поцелуй.

— Это ты написала маме, что я болен? — сердито спросил Ипатов.

— Зачем? — пожала она плечами.

— Значит, Олег… Я же просил… Ну зачем он? Чувствую я себя нормально. На будущей неделе, врачи говорят, может быть, выпишут.

— Да? Правда? — обрадовалась Машка.

— Ну кто его за язык тянул? Только сорвал маму со съемок! Я понимаю, была бы необходимость. Ну а сейчас какой смысл?

— Не знаю, — снова пожала плечиками Машка и вдруг спохватилась: — Маму повидаем!

— Ну разве только маму повидать…

— Мы с Олегом соскучились по ней, — обиделась за маму Машка.

— Ну да, конечно, — пошел на попятную Ипатов…

Наконец его принял декан филологического факультета, тот самый академик, у которого он когда-то по-наглому попросил прикурить. Те несколько минут, пока шла беседа, Ипатова не покидал страх, что академик его узнает и откажет в переводе на отделение журналистики. Но, как ни дрожал у него голос, отвечать и держаться он старался с достоинством.