Ипатов зашел в угловой винный магазин. Там было полно народу. Одни распивали вино тут же по углам, другие брали с собой. Стоял густой, неподвижный, спертый винный воздух. Ипатов встал в очередь. Много пить он не собирался. Каких-нибудь сто граммов для храбрости. Впереди стоял мужчина с физиономией, сплошь разукрашенной синяками и царапинами.
«Ну, чего уставился?» — мрачно спросил он Ипатова.
«Я не на вас смотрю, на продавщицу», — соврал тот.
Незнакомец скользнул по лицу Ипатова недоверчивым, мутным взглядом.
«А чего смотреть? Баба как баба. — И, понизив голос, добавил: — Каждому по двадцать граммов недоливает. — И другим, совсем доверительным голосом спросил: — Знаешь, кто меня разделал?»
«Кто?»
«Враги народа», — дыхнув винным перегаром, тихо, заговорщически сообщил он.
И тут кто-то громко произнес:
«Это у него асфальтная болезнь!»
Сосед Ипатова обернулся и сник: насмешничал высоченный демобилизованный матрос с широченными плечами.
«Пока до дому дополз, сто раз мордой об асфальт шмякался. Теперь у него на каждом шагу враги народа!»
Очередь посмеялась.
Продавщица отпускала быстро, действительно открыто недоливая по десять, пятнадцать, двадцать граммов. Так что Ипатову долго ждать не пришлось. Взяв полстакана дешевого портвейна и конфетку, он отошел в сторонку. Там, стоя, выпил, заел помадкой и вышел на Садовую.
Электрические часы на углу Садовой и Майорова показывали полседьмого. Надо было где-то прокантоваться еще двадцать — двадцать пять минут. Несмотря на раннее время, улицы затопил густой зимний сумрак. Ипатов подошел к газетному стенду. «Правда», «Ленправда», «Комсомолка»… Если бы не уличный фонарь, скупо цедивший свой уже совсем жидкий, дистрофический свет, вряд ли можно было что-нибудь разглядеть на газетных страницах… Как будущего журналиста-международника Ипатова в первую очередь интересовали новости из-за рубежа. Уткнувшись носом в третью полосу, Ипатов медленно перемещался от одной заметки к другой… Положение в Триесте («Никак не могут договориться!..»). Новое выступление Уинстона Черчилля («Неймется старому бульдогу!..»). Речь советского дипломата в ООН («Интересно, очень интересно!..»). Рапорт комсомольско-молодежной бригады товарищу Сталину («О чем там?..»).
Ипатов вскинул голову, посмотрел на часы. Ого!.. Уже без пяти минут семь! Пора!.. Не дочитав рапорта, заторопился на Подьяческую…
Ровно через пять минут он стоял на знакомой лестничной площадке и нажимал на кнопку звонка.
Дверь открыла Светлана. Увидев его, она обрадовалась:
«Проходи!»
Видно, ожидая Ипатова, она все время была как на иголках.
В прихожей у журнального столика стояли и о чем-то разговаривали отец Светланы в старой поношенной пижаме и незнакомый полковник авиации с многочисленными колодками. Лихо закрученные пышные усы делали его похожим на кавалериста времен гражданской войны. При виде Ипатова они сразу прервали разговор.
Ипатов смущенно поздоровался. Отец Светланы молча протянул руку и тотчас же отвел взгляд.
«Дядя Федя, познакомьтесь. Это Костя!» — представила Ипатова Светлана.
Летчик придержал на его раскрасневшемся лице свои теплые, улыбающиеся глаза и крепко пожал руку.
«Очень приятно, — сказал он и, крутанув ус, спросил: — Пехота?»
«Мото», — ответил Ипатов.
«Тоже не сладко, — прокомментировал полковник. — Был ранен?»
«Дважды».
«Это хорошо».
«Что в этом хорошего, дядя Федя? — заметила Светлана и бросила Ипатову: — Раздевайся!»
«Значит, честно воевал!»
Ипатов снял свой бобрик, повесил подальше, чтобы не бросался в глаза.
«Пошли!» — сказала Светлана, беря его под руку. И так, демонстративно, провела мимо отца.
Уже из комнаты, через приоткрытую дверь, Ипатов краем уха услышал, как полковник сказал отцу Светланы:
«Добрый хлопчик!»
Что ответил будущий тесть, Ипатов не разобрал.
«Чувствуй себя как дома! — она чмокнула его в щеку. — Я сейчас!» — и скрылась в соседней комнате.
Ничего не скажешь, очистили квартиру здорово. В буфете черного дерева, еще недавно снизу доверху забитом хрусталем и дорогими сервизами, лишь кое где на полках поблескивали простенькие чашки и блюдца. Исчезли все вазы, ковры, безделушки, портьеры. Осталась одна громоздкая мебель, брать которую грабителям было явно не с руки, да кабанья голова, свирепо поглядывавшая с простенка на входящих.
И это только в большой комнате. А сколько всякого добра они взяли в других…
«Ну что, смотришь на дело рук своих? — мысленно казнил себя Ипатов. — Нет, надо быть форменным ротозеем, шляпой, чтобы встретиться лицом к лицу с квартирными ворами и не понять этого!» Ведь чувствовал, ведь чувствовал, что дело нечисто. Недаром его все время, пока разговаривал с «двоюродным братцем», не покидало смутное беспокойство. А может быть, это был страх? Неосознанный, безотчетный? Как на фронте, когда нутром ощущаешь возможную смертельную опасность? Чего стоило ему тогда дойти до первого милиционера, поделиться своими подозрениями? Но ведь в тот момент не было их, этих подозрений? «Братец» так ловко обвел его вокруг пальца, что он ничего, почти ничего не заметил. Вот из-за этого крохотного «почти» и остался на душе неприятный осадок, в котором он, на беду Поповым, сразу не разобрался. Он мог предупредить ограбление и не сделал этого. Короче говоря, в том, что случилось, в первую очередь виноват он, их будущий зять!..
Вошла мама Светланы, Зинаида Прокофьевна. На ней было летнее, не по сезону, ситцевое платье, которое насмешливо подчеркивало недостатки ее широкогрудой, полнотелой фигуры. Но по-прежнему, как ни в чем не бывало, играли бриллиантовым огнем увесистые серьги, и на пальцах поблескивали тяжелые дворянские перстни. Вот и драгоценности кое-какие остались. То ли Зинаида Прокофьевна не расставалась с ними в тот день, то ли не заметили, проморгали воры.
«Здравствуйте!» — первым поздоровался Ипатов.
«Добрый вечер!» — она протянула ему руку несколько издалека, по-королевски.
В ее вялом и слабом пожатии Ипатов не почувствовал ни особого интереса к себе, ни большого расположения. Нет, союзник она была ненадежный. Несмотря на все заверения Светланы.
«Вот так, молодой человек… Костя, — неловко поправилась она. — Через всю Европу везли… ни одного стеклышка не разбили… и вот…»
«Да, ужасно обидно… Я вас понимаю», — искренне посочувствовал Ипатов.
«Вы уж помогите милиции… Вы ведь помните внешность того человека?» — в ее голосе звучала просительная и жалобная нотка.
«Да, конечно, — ответил он. — Я уже им сообщил его приметы… Хотите, я еще схожу?»
«Сходите, Костенька», — уже совсем по-родственному попросила она.
Только за одно это уменьшительно-ласковое «Костенька», разом переводящее его в разряд своих, он готов был сделать все, что попросят Поповы. Прямо завтра с утра он пойдет в милицию, спросит, не нужна ли там его помощь. Например, он мог бы обойти все злачные места, авось где-нибудь да и встретит «двоюродного братца»: смазливую физиономию домушника он узнал бы среди тысяч. В конечном счете, это его долг перед Поповыми, прямое искупление вины…
«Завтра и схожу, — пообещал Ипатов. — У меня уже есть кое-какие мысли, как поймать воров».
Заявление было несколько самонадеянным, и в белесоватых глазах Зинаиды Прокофьевны затлело недоверие. Но в то же время у нее хватило ума не сказать ничего такого, что задело бы самолюбие Ипатова. К тому же, не в ее интересах было гасить этот благородный порыв: кто знает, а вдруг и в самом деле что-нибудь придумал?
Она тяжело вздохнула:
«Вы, Костя, по молодости не представляете, как трудно начинать с начала. Обзаводиться нужными вещами…»
«Нет, почему, представляю», — смущенно возразил он.
«Ну, я пойду собирать на стол», — сказала Зинаида Прокофьевна и скупо улыбнулась ему.
«Куда же запропастилась Светлана?» — Ипатов прошелся по комнате.
И тут, словно откликаясь на его нетерпение, появилась из прихожей Светлана. Щеки ее горели. На лице играла довольная, почти победная улыбка.
