Ипатов сперва позвонил домой. Услышав его голос, теща первым делом пожаловалась, что засорился унитаз.

— Позовите сантехника, — как можно спокойнее посоветовал Ипатов и спросил, где Машка.

Оказалось, что всех школьников бросили на сбор макулатуры. Затем теща вспомнила, что уже второй день из почтового ящика крадут газеты. На этом они закончили разговор, и Ипатов, попросив у очереди разрешение сделать еще один короткий звонок, набрал служебный телефон Олега. Сына на работе не было. Чей-то очень милый смешливый женский голос сообщил, что Олег Константинович с утра на совещании в райкоме. Последнее время он что-то зачастил туда: похоже, старался быть на виду…

— Поползли? — сказал Александру Семеновичу Ипатов, повесив трубку.

— Поползли, — ответил тот.

Медленно, отдыхая почти на каждой ступеньке, начали они свое первое после инфаркта восхождение по лестнице…

Сколько голубей на крыше клиники, где когда-то умерла мама. Ипатов увидел их, проходя по коридору, через открытую дверь и открытое окно шестой женской палаты. Они сидели на самом краю и казались непомерно большими на фоне светлого неба…

Нет, нет, только не думать… не вспоминать… оберегать сердце от излишних эмоций…

Машки еще не было. Зато его дожидались сразу трое: «ясновельможный пан» Жиглинский и двое с работы: Шорохов и Ирулик. То, что к нему одновременно заявилось столько посетителей, оказалось, вызвало недовольство дежурной сестры. И только после того, как Жиглинский «задействовал» (выражение Ирулик) свое обаяние, их пропустили.

Ирулик говорила без умолку. Она, очевидно, намеревалась рассказать Ипатову все последние институтские новости. Остановить ее было невозможно, и поэтому оставалось лишь набраться терпения и дождаться, когда наконец иссякнет источник. Несмотря на то что Ирулик имела высшее образование (редакторское отделение Заочного полиграфического института), она не отличалась ни умом, ни знаниями. Откуда-то взяв, что у нее незаурядные математические способности, она однажды заявила всем, что, если бы захотела, стала бы второй Софьей Перовской. Когда же ее поправили: «Софьей Ковалевской!», она тут же возразила: «Ну это как посмотреть!» О себе она часто говорила в третьем лице: «Ирулик побежала домой!», «Ирулик что-то себя плохо чувствует», «Ирулик хочет ам-ам!». Было же Ирулик (по паспорту — Ирине Петровне Татарниковой) сорок два года, и Ипатов, проработавший с ней в одной «конторе» целых десять лет, уже давно смирился с тем, что эта добрая, энергичная, старательная женщина глупа как пробка. Второй сослуживец — редактор отдела Шорохов (по паспорту — Герц-Шорохов Павел Борисович) был правой рукой Ипатова, его неофициальным замом. Поначалу многие недоумевали: что за нужда заставила пойти работать к ним профессионального литератора, члена Союза писателей? Поговаривали даже, что он устроился сюда, чтобы, по примеру некоторых своих коллег, внедрившись в коллектив, описать его потом в художественных произведениях. Чтобы потянуть на главную героиню, Ирулик целую неделю ходила на работу в бархатном платье. Следом за нею принарядились и другие женщины.

Все прояснилось в день выдачи аванса. Получая свои кровные семьдесят пять рэ, Герц-Шорохов дрожащими руками пересчитал купюры и взволнованно признался: «Уже полгода как не держал в руках столько денег!» Оказалось, что последняя его книга вышла семь лет назад, а новая еще только пишется и неизвестно когда напишется. Между тем у него большая семья (жена, двое детей, мать), а есть-пить надо каждый день.

В отделе только Ипатов знал, что привело к ним Шорохова. Он же устраивал его на работу, преодолевая чудовищное сопротивление кадровиков. «Шолохова, может быть, еще и взяли, — бурчали те, — а то Шорохов, да еще Герц… Сами посудите, на кой ляд нам писатель? И без него хватает писак!»

Но работы в отделе было невпроворот, под угрозой срыва находилось то одно, то другое, а найти подходящего человека на должность редактора быстро никак не получалось. И тогда Ипатов уговорил заместителя директора по кадрам взять писателя хотя бы временно — на два месяца. Так он незаметно и прижился.

Выглядел Герц-Шорохов старше своего начальника, за шестьдесят, хотя был моложе на несколько лет. Он ходил всегда в сером, обтерханном, помятом костюме, в старых потрескавшихся ботинках и походил больше на чеховского героя, чем на советского писателя.

Щадя его самолюбие, Ипатов всячески избегал начальственного тона, разговаривал с этим замотанным, растерявшимся человеком неизменно уважительно, дружески-непринужденно. Того же он требовал и от коллектива отдела. А Шорохов быстро сориентировался в своих многослойных обязанностях и буквально за два-три дня стал незаменимым. Работать с ним было одно удовольствие, потому что он все схватывал на лету и с любым заданием управлялся в срок.

Конечно, сейчас Ипатов с бо́льшим интересом послушал бы его, а не Ирулик. Но намеков она не понимала, а сказать прямо, пусть даже в вежливой форме, чтобы помолчала, дала поговорить и другим, значит, нанести ей жестокую обиду. Ирулик считала, что она неотразима, что нет мужчины, который мог бы устоять перед ее чарами, и вдруг такой конфуз! Ведь кроме своих — Шорохова и Ипатова, с нее, как она была убеждена, не сводили восторженных глаз еще четыре представителя сильного пола, включая обаяшечку Жиглинского.

Жаль, что Ирулик не видела этого обаяшечку, вальяжно восседавшего на табуретке за ее спиной. На его холеном породистом лице была написана такая скука, что Ипатов даже попробовал втянуть приятеля в общий разговор, если можно назвать общим разговором нескончаемую Ируликину болтовню.

Ни к чему не привела к попытка Ипатова обращаться напрямую к Шорохову. Ирулик тут же перебивала, встревала в разговор и вскоре опять брала инициативу в свои руки.

Поэтому у Ипатова и Шорохова не оставалось другого выхода, как переговариваться с помощью коротких взглядов, быстрых улыбок, скупых жестов. Так уточнялись и корректировались сообщаемые Ирулик новости и сплетни.

Но и без этой всеподавляющей болтовни однокурсники в лице Жиглинского и сослуживцы в лице Шорохова и Ирулик почти не стыковались между собой. Одной болезни Ипатова, видимо, было мало, чтобы объединить их общим интересом.

Чтобы убить как-то время до ухода Ирулик и ее бессловесного спутника, Жиглинский взял с подоконника старый-престарый «Огонек» и принялся его листать…

Ждать ему пришлось довольно долго — еще полчаса. За первую половину визита, пока верховодила Ирулик, он не сказал ни одного слова, если не считать выразительного «гм», когда Ипатов пытался подключить его к общему разговору. И только после того, как за Шороховым и Ирулик закрылась дверь, он торжественно возвестил своим неповторимым бархатным голосом:

— Я делегирован к тебе твоими бывшими сокурсниками, — Жиглинский вскинул на колени черный «дипломат» и, одновременно щелкнув обоими медными замками, откинул крышку, — чтобы вручить наш скромный адрес…

Он подал Ипатову зеленую папку с золотым тиснением.

— Мне? Адрес? Зачем? — Ипатов ничего не понимал.

— Загляни…

Ипатов раскрыл папку и увидел два листа мелованной бумаги, исписанных крупной старославянской вязью. Золотом и серебром горели заглавные буквы. В конце послания теснилось много набегавших друг на друга подписей…

И в самом деле, адрес предназначался ему…

А он забыл, что послезавтра ему шестьдесят. То есть помнил, но в последнее время перестал думать: решил, что все равно не придется отмечать. В лучшем случае поздравят одни домашние. Еще не было ни разу, чтобы они позабыли, не поздравили. Но им, как говорится, и карты в руки. Но откуда однокурсники узнали? Не удержался, спросил об этом Жиглинского.