— Спасибо, — сказал он ей.

— Было бы за что, — ответила она.

Аркадий стоял и покачивался, как пьяный. Когда же он шагнул к конторе, его повело в сторону. Он остановился в растерянности.

— Видать, здорово угорели, — заметила приемщица.

— Не знаю, что со мной, — стал оправдываться Аркадий. — Вообще-то я качку хорошо переношу.

— Все от самого себя зависит, дорогой товарищ, — наставительным тоном заявила она. — Был тут у нас один капитан. Когда его спрашивали, почему он не угорает, так отвечал: «Да все некогда. Судно вести надо».

— Ну долго они еще будут чухаться? — сердито спросил снизу Толя.

— Досчитай до тридцати, больше не надо!

— На черта я буду вашей арифметикой заниматься. Она мне еще в школе надоела!

— Вон идут!..

С протяжным металлическим визгом из-за поворота выехала вагонетка. Ее толкали двое рабочих.

— Ведь люди ждут! — громко упрекнула их приемщица.

Те молча прибавили шагу.

— Толя и Дмитрий… то есть Алексей Дмитриевич, всего вам доброго! — напоследок крикнул Аркадий.

— Приезжайте еще! — донесся до него голос Толи.

Скоро они будут там, увидят Маришку, Горячева, узнают все…

Продолжая покачиваться, Аркадий двинулся по неровным и скользким мосткам к конторе.

Ткнулся в одну дверь, другую, третью. Две были заперты, а последняя вела в узкий коридорчик, зажатый с обеих сторон бытовками.

Были еще двери — у входа, которые поначалу его почему-то не заинтересовали.

Пришлось вернуться.

Уверенный, что там тоже или заперто, или опять что-нибудь не то, он толкнул первую дверь и увидел девицу с жидкими светлыми волосами, зашивающую чулок на бедре. Она одернула юбку и сердито сказала:

— Стучать надо!

Аркадий мигом прикрыл дверь:

— Простите!

В коридор с улицы зашел парень в кожаной куртке, надетой прямо на тельняшку.

Он подозрительно посмотрел на Аркадия и спросил:

— Вам кого?

— Где-то здесь печка.

— А вот! — показал парень на вторую дверь. Распахнул ее и, пропустив Аркадия, вошел вслед за ним.

В углу возвышалась круглая железная печка. Обдало плотным тугим жаром.

— А вы откуда?

Аркадий ответил.

Парень вежливо выслушал, но удивления не проявил. По-видимому, к журналистам здесь привыкли.

— Вот на этом диване можете отдыхать, — сказал он и молча направился к выходу.

— Скажите, — остановил его Аркадий, — когда ожидается катер до города?

— По рации передали: вышел в девять вечера. Стало быть, к утру будет. А когда пойдет назад — тут дело сложнее.

— Почему?

— Потому что от двух стихий зависит — от погоды и начальства.

Парень чем-то неуловимо и неприятно походил на Горячева. Не то улыбкой, не то выражением глаз.

— Ясно, — сказал Аркадий.

— Отдыхайте, — произнес парень и вышел.

Аркадий снял с себя мокрые ботинки, носки, пиджак и все это понес к печке. Но стул рядом с ней оказался занят. На нем лежали — подметками к теплу — женские сапожки. Тут же сох синий плащ. Больше стульев в комнате не было, поэтому сапожкам и плащу пришлось потесниться.

Аркадий подошел к дивану. Нет, уснуть он не сможет, несмотря на тепло и удобства.

Вдруг дверь широко распахнулась, и в комнату вошла уже знакомая девица с жидкими волосами. Она надменно посмотрела на Аркадия, стоявшего босиком в измятых брюках, майке, и молча направилась к печке.

Аркадий терпеливо ждал, когда она наконец возьмет свои вещи и уйдет. У него даже пропало желание съязвить — повторить ее же слова о том, что раньше надо стучать. И вообще он старался не смотреть на нее.

И тут неожиданно она первая начала разговор:

— По-моему, я вас где-то видела.

— Возможно…

Он взглянул на нее: она была на редкость непривлекательна. И не чертами лица, которые сами по себе не казались неприятными, а какой-то устоявшейся и вызывающей невыразительностью. Попадись она ему завтра на улице, он бы ни за что не признал ее — до того была тусклой и бесцветной. Сбивали с толку лишь цепкий и колючий взгляд, быстрые и резкие движения. Это уже говорило о характере.

— Вы не заходили вчера к Василь Васильичу? — припоминала она.

— К какому Василь Васильичу? — равнодушно удивился он.

— Вот это да! Не знаете Василь Васильича?

— А что в этом такого? Не знаю, — сухо ответил Аркадий.

— Да-а, не знать директора рыбокомбината… — с укоризной произнесла она.

— Так вы говорите о Букове? — наконец вспомнил Аркадий. Он действительно заходил к тому перед отъездом к Горячеву — за письменным распоряжением капитану катера.

— Наконец. А вы сами из какой организации?

Аркадий ответил.

Она уже мягче, с дружескими нотками в голосе упрекнула его:

— Из газеты, а как зовут руководителей, не помните.

Судя по всему, она не торопилась уходить.

— А вы здесь не по поводу предстоящего слета?

— Какого слета? — жалобно переспросил Аркадий.

— Ну даете! Слета рыбаков.

— Впервые слышу.

— Поразительно!

— Кто его проводит?

— Район, разумеется!

Сказать бы ей, что он хочет побыть один. Но как скажешь? Может быть, она сама догадается? Ведь это не трудно понять по его неохотным ответам, по взгляду, отводимому в сторону…

Как же, разбежалась!

Он закрыл глаза.

Бу-бу-бу…

Слова глухо ударялись в темя, в висок и отскакивали, чтобы снова вернуться…

О чем она?

— …руководство считает, что это повышение для нее…

Какое руководство? Какое повышение?

Бу-бу-бу…

— …уже побывала в трех рыболовецких бригадах…

Зачем? Кто она?

Бу-бу-бу…

— …еще не решила, куда двинуться дальше — то ли к Горячеву, то ли куда поближе…

К Горячеву? С какой целью?

Бу-бу-бу…

Нет, он больше не может! У него все время перехватывает дыхание. Пока она здесь болтает, там на знакомом берегу…

Он застонал.

Когда Аркадий опомнился, девицы уже не было. Что она подумала, увидев его в таком состоянии?

Немного же потребовалось времени, чтобы понять: как ни плохо было с незваной гостьей, а без нее еще хуже. Мечтая о том, чтобы остаться одному, он не знал, что творил. Ночь собрала все в кулак и разом обрушила на него.

Он то и дело вскакивал с дивана, сидел, ходил по комнате.

Особенно ему не давали покоя последние минуты с Маришкой. Его вопросы, ее молчание. Тайна, которую он хотел и боялся постигнуть. И раньше после каких-то пустяковых ссор она нередко замыкалась в себе и переставала разговаривать. Но как можно сравнивать? Неужели женское предательство и его пощечина равноценны в ее глазах? А последняя даже перетягивает?

Нет, здесь что-то не то.

Что же было за молчанием? Сознание непоправимости совершенного? Или только обида за пощечину? За оскорбление, которое она заслужила?

А если не заслужила?

Нет, он же своими глазами видел, как они шли, прижавшись друг к другу. О близости говорило все — и взгляд, и горящие щеки, и то, как она висела на руке, и выражение самодовольства на его лице.

Но ведь первой ее реакцией на пощечину был выкрик: «За что?!»

Он шел прямо из сердца — от неожиданности, от непонимания. По-видимому, она и в самом деле не знала, за что?

Как же не знала, если так смутилась и быстро отодвинулась?

Но откуда тогда это отчаянное: «За что?!»

Неужели он что-то упустил, недопонял?

Может быть, ей так легче было идти, опираясь на руку бригадира? Или у нее закружилась голова, как это уже бывало? Или просто на мгновение забылась, вообразила себя незамужней, девчонкой?

А Горячев?

Почему из многих десятков ругательств он выбрал, казалось, самое неподходящее для данного момента: «дурак»? Да и выбирал ли он? Оно вырвалось у него само. Так же непроизвольно, как у Маришки ее «За что?!».

Дурак? А как же иначе назвать человека, ни за что ни про что заподозрившего жену в измене, оскорбившего и унизившего ее при посторонних!