Меня в очередной раз восхитила эта способность женщин одновременно заниматься несколькими делами. Оказывается, разговаривая со мной, она еще и следила за фильмом.
Я тоже посмотрел на экран, и, совершенно не понимая сюжета, принялся рассматривать титры.
— Мне нужна комната для мадмуазель, ее застал дождь.
Официантка поставила на стол бутылку красного чилийского карменера. Я уже автоматически, ибо был отныне к этому приучен, оценил вино: цвет темно-рубиновый, почти черный, аромат черной смородины и слив, вкус свежий, но простоватый. "Стремительная атака и короткий нос", как сказал бы мой новый знакомый, Кристиан Галль-Буше, российский представитель Международного союза сомелье.
— Почему вы принесли сюда столько цветов, разве кто-то умер?
За соседним столиком шумно принялась устраиваться компания из пяти человек. Один из них все требовал у официантки немедленно стейк по-тагански, ему объяснили, что придется подождать, он сделал вид, будто сейчас зарыдает.
— Да, мадмуазель, и этого человека убили вы. Все, что принадлежит мне, я кладу к вашим ногам.
— А когда мы устраивали походы, то отправлялись в предгорья Сарун-Чалыма. Родители стелили на траве скатерть, разводили костер. За каменной грядой, совсем рядом, был старый Конторский рудник, заброшенный еще с царских времен. Один раз я сбежала туда и в склоне оврага нашла вход в штольню. Еще сохранились остатки деревянных подпорок, которыми крепили свод. Было так тихо и пусто внутри, я пошла вперед — и вдруг мне навстречу выбежала маленькая лисица. Дальше ствол был завален породой, я вернулась, меня ругали. А потом, через год, на старых рудниках убили кого-то там, и тело именно в той штольне попытались спрятать. Мне было так страшно! — сказала она, вдруг приподнявшись и схватив меня за руку. — Мне страшно до сих пор.
— Только при этом вы гордились, что побывали в таком жутком месте.
— Да, и столько еще придумала, когда рассказывала одноклассницам. И шорохи, и как что-то заскрипело и затряслось впереди меня. Но все-таки иногда на каникулы, — продолжила она, иногда чуть растягивая слова, — меня вывозили к дедушке и бабушке, на юг России. Они жили в настоящей деревне, у них были утки, кро-олики, во дворе рос виноград. А родилась я в Петербурге, то есть в Ленинграде, когда отец оканчивал там партийную школу. Правда странно?
Официантка поставила перед нами тяжелые плоские тарелки, оказавшиеся где-то на уровне наших колен, так как мебель в этом заведении была крайне дизайнерской. Наталья, нагнувшись, старательно попыталась изловить кусочек цуккини и пожаловалась:
— Кто придумал такие низкие столы? Это же неудобно…
Ни слова не говоря, никак не объясняя свое поведение, я сел рядом, взял тарелку, вилку и принялся ее кормить. Она покорно ела и только один раз попросила выдавить лимон на кусочек форели. Искоса еще ей удавалось поглядывать на экран, я из вежливости делал то же самое.
— Я хочу, чтобы вы любили меня ради меня самого.
— Вы удивительный человек. Вы богаты, а хотите, чтобы вас любили, как бедняка. А как же бедняки? Будьте разумны, друг мой. Нельзя же отнимать у бедняков последнее…
Уже давно позади нас слышались стук, шелест и разнообразные негромкие голоса. Наконец, обернувшись, я выяснил, что там происходит: на стол, такой же длинный и низкий, что и наш, усадили модель с ногами невероятной протяженности. Прислужница-визажистка продолжала совершенствовать свой объект работы и помахивала кисточками вокруг неподвижного лица, на котором особенно тщательно матовой белой помадой были накрашены губы. Суетились люди, фотограф устанавливал освещение с помощью зонта, раскрытого над головой модели, словно небесный свод.
Вокруг двигался самый, вероятно, здесь главный персонаж — лысый, с длинным лицом и в узком вязаном свитере до колен.
— Давай, бэби! — вяло вскрикивал он. — Общая картина должна нас волновать мыслями о Тибете. Быстрее работаем, Чебурашки!
— Фотосессия для журнала, — сказала Наталья.
— Да, и почему-то кажется, что денег у ребят не в избытке.
Режиссер кому-то кричал в мобильник:
— График очень четкий. Сегодня заканчиваем "Откровения Лхассы". Завтра снимаем "Маньяки Млечного Пути"… Официант, принесите нам что-нибудь хорошее. Принесите нам водочки!
Модель была обернута в белый платок, испещренный красными пятнами, изображавшими, вероятно, кровь. В руки ей вложили букет черных тюльпанов, на самом деле — чернильно-фиолетовых, цвета копеечного молдавского вина.
…А потом, уже в конце восьмидесятых годов, мы приехали в Москву, отец получил работу в министерстве. Все перевезли сюда: тот постамент, нет, монумент, который вы видели в нашей квартире — он всегда находился в его служебных кабинетах, и на стене висела карта страны. Вот так, смотрите, я всегда права. Он бежит за ней, но не сможет догнать карету.
Она подняла голову. Я рассматривал ее шею — длинную, цвета молока, куда добавили капельку кофе.
— Если вы любите старые фильмы, то у меня сейчас возникла идея. В моей квартире, той, где вы уже были, — сказал я, твердо проходя через болото ужасающих и рискованных банальностей, — так вот, я собрал интересную коллекцию старых картин, довольно редких. Предлагаю — еще минут десять мы посидим здесь, потом прогуляемся где-нибудь и заедем ко мне, так, чтобы вы смогли выбрать. Уверен — вы найдете интересные кассеты. Мне кажется, я уже представляю ваши вкусы.
Она улыбнулась удивительным образом — всего лишь чуть отодвинув в сторону край нижней губы.
— Про старое кино… — ответила она очень неторопливо. — У меня есть семья, не знаю, понял ли ты это. Неправильно будет для меня вернуться домой слишком поздно… Принесите, пожалуйста, пинаколаду. Только — со взбитыми сливками, бывает, что наливают простые сливки, это неправильно. И сразу можете нас рассчитать.
Она допила коктейль, мы быстро вышли. На улице начинался крупный теплый дождь, апрельское небо было высоким и серым.
…Маневры московской весны напоминают мне заход на посадку тяжелого, начиненного туристами авиалайнера. Время полета истекает, и давно зажглось табло "Пристегните ремни". Внизу, под крылом, уже различимы лиловые и оливковые квадраты — поля чужой страны. Но вместо того чтобы снижаться и сесть, машина по неведомым причинам снова лезет вверх. Никакой земли больше нет в помине. За иллюминаторами, как и три часа назад, только белый туман. Так проходит три минуты, пять, четверть часа, и, наконец, лайнер делает разворот. Сквозь клочья облаков на секунду, как отражение в наклоненном зеркале, появляется земля, но мы снова карабкаемся туда, куда не надо, — в небо. У пассажиров закладывает уши, их трясет в креслах, когда самолет выпускает шасси. И все-таки через пятнадцать минут они, еще в пальто и теплых ботинках, выйдут в незнакомый, теплый, сухой воздух и увидят пальмы за зданием аэропорта.
Так было и на этот раз. Сначала наступила весна: уверенная, легкая, быстрая. Официанты кофеен вытаскивали на тротуары столы и зонты для защиты от солнца. Девушки в блузках с короткими рукавами шли по улицам мне навстречу. Казалось, что так теперь будет всегда, но потом на город надвинулись пепельного цвета тучи, из них посыпались редкие, крупные, ручной работы снежинки. Затем наступила смутная и неясная пора, отряды пыли без толку мотались по голым улицам, где уже растаяли сугробы, но не появилась еще трава. Начались долгие дожди, иногда с применением снега. Каменный холод пришел им на смену. Город оцепенел, на асфальте замерли фиолетовые тени домов, облака, как по льду, скользили по мутному зеленому небу.
Но все-таки самолет наш приземлился. Окончательно наступило лето.
Однажды мне позвонил Эдуард Цыган и сказал, что есть повод для встречи.
— Сашка, ты знаешь, что я вложился в фармацевтику и мы привозим лекарства в Россию, — сказал он, сидя напротив меня за столиком в кафе. — Сейчас одна австрийская компания предлагает покупать у них кардиопрепараты — новое слово в медицине, без побочных действий, и прочая ботва. Австриец будет в Москве через пять дней, я хочу быстро поднять активность, уже назначены время и место для переговоров.
