Даев так и не приехал ко мне. Через неделю я позвонил ему на работу. Мне сказали, что он уволился и на его место пока никого не нашли.
Меня, вы понимаете, не грызла совесть. Но была неприятна мысль, что в один прекрасный день сюда ввалится новый Даев, и вот я тут — лежу на диване, смотрю телевизор. Особенно страшных репрессий можно было не опасаться — есть восточная пословица про то, как десять разбойников снимали с голого рубаху и ни с чем остались. Однако хотелось все-таки знать, что происходит с магазином. Снова я позвонил в офис и попросил отыскать хоть какое-то мое начальство.
Меня передавали от телефона к телефону. Много дали послушать мелодий из разных опер. Разным барышням мне приходилось заново объяснять, кто это им надоедает. Наконец, я был соединен с человеком, который не нашел, кому еще меня можно передарить. Тоскливое нетерпение слышалось в его голосе — словно опустившийся приятель просил у него в долг. Я объяснил, что поступил продавцом в галерею "Британская империя" и меня очень интересует, будет ли магазин и дальше работать.
— Конечно, — удивился он. — Его же только что открыли.
Маскируясь под пугливого и тупого чайника, я несмело поинтересовался, не ожидается ли обновления экспозиции. Быть может, мне стоит к этому подготовиться?
— Обновление будет, — ответил он рассеянно. — Не вечно же вам с одним товаром сидеть. Будут новые закупки, тогда и доставят новые книжки.
— Почему книжки? — спросил я.
— Ну, путеводители, блокноты… Книжный магазин, что там еще должно быть?
— Я, наверное, неточно объяснил. Здесь у нас в основном мебель.
— Друг, — сказал он раздраженно, уже так, словно это нищий на улице хватал его за рукав. — Я открыл сейчас ваше штатное расписание. В "Британской империи" есть продавец и сторож. Так вот — пусть сторож сторожит, а продавец продает. Надо будет — вам позвонят. Вот несчастье — все шестерки рвутся помогать начальству.
И на этом прервалась моя связь с головным офисом.
Последняя попытка была предпринята через три недели. Другие незнакомые девицы выслушали меня, были совсем озадачены, но все же дали телефон некоего Вадима Марковича. По указанному номеру женский голос ответил, что до конца недели его не будет. Я сообщил, что звоню из салона "Британская империя". Неведомая собеседница сказала, что попробует соединить меня непосредственно c помощником президента компании.
Через секунду раздался грохот, словно меня соединили непосредственно с адом.
— Hello, mister Wilson, — заорали в трубку. — May be I'll ring you up later. There's much noise around.
— Я продавец из салона "Британская империя" — ответил я. — Вы можете говорить со мной по-русски.
— Что, на хрен, за империя? — удивился он. — Мне сказали, что на связи наш партнер из Великобритании.
Я в двух словах ему про себя объяснил.
— Подождите, — ответил он озадаченно. — Попробую спросить у президента.
Шум сделался сильнее. Потом кто-то с ликованием сказал: "А вот здесь у нас действует периферический накат с гидравлической системой прижима!" Послышался визг, словно от сотен пил. На миг он стих. Я услышал твердо и четко произнесенные новым мужским голосом слова: "… и не надо больше этим мне мозги…" Тут же пилы вновь принялись трудиться.
— Слушай, император, — посоветовал мой собеседник, когда вернулся к трубке, — сейчас же выкинул из головы этот телефон. Будешь нужен, тебя найдут. Работай и не слишком там много думай.
Тогда я стал просто жить в этой квартире и не слишком много думать…
11
Кортеж из четырех машин — в первой из них сидел Мстислав Морохов с секретарем и помощниками — направлялся в сторону города Донницы, на бумажную фабрику. Солнце светило так ясно, в машине играла музыка. По обе стороны дороги расстилались поля, где цепенели армии из высохшего гнедого бурьяна. Ветер срезал тончайшие слои снега, они поднимались и, пригнувшись, перебегали шоссе прямо перед кортежем.
Деревни, шлагбаумы, черная нитка заводской узкоколейки. И вот принялись приближаться Донницы. Сначала ненадолго появилась река Сарыза. Ее высокие берега защищал крепостной вал из вытянувшихся в длину гаражей, собравших на себе политические граффити, утратившие смысл три, пять или восемь лет назад. Проехали мимо стадиона, мимо деревянных домов с наличниками, мимо кинотеатра “Сарыза” с мозаичной речной волной на бетонном фасаде, мимо старых торговых рядов, где шла торговля льняным постельным бельем и мобильными телефонами.
Вот и главная площадь. Ее центр защищает то ли Александр Невский, то ли Юрий Долгорукий со щитом, похожим на перевернутую каплю. Ресторан “Посольская трапеза”, паб “Трафальгар”… Проскочили сквозь город и оказались уже на другой его окраине. Дорога, мягко поднявшись на небольшой холм, завершилась тупиком. Выйдя из машины, Морохов не понял в первую секунду, где оказался: прямо у его ног падал вниз склон глубокого оврага, набитого кустарником и таившего, конечно, всякую нечисть. Он обернулся и увидел фабрику перед собой.
Старый дом, словно вылепленный из глины ребенком: ни одной прямой линии. Над фасадом извивается кокошник, в него впечатана лиловая мозаика: жар-птица и дата — “1902 годъ”. Дом с обеих сторон окружают и держат под локти плоские поздние строения. И входить сейчас придется не через господскую дверь, а через боковую, скучную, главную проходную.
Слева от него идет Максим Караваев. Справа — Петр Валерьевич Изюмов, руководитель департамента одного из министерств. Уже два года, как Морохов тихо его прикармливал, а в ответ к нему шел скромный, но постоянный караван госзаказов. Несколько дней назад Морохов, упомянувший будущую поездку, услышал в ответ:
— А в гости к вам напроситься можно? Да? Ну что ж, ловлю вас на слове.
Сопровождаемый с двух сторон этими херувимами, Мстислав Романович заходил на фабрику. Пространство на проходной наполняли старые советские сотрудники администрации. Было много женщин в узорчатом. Морохов опасался хлеба-соли, но вместо этого им показали букеты цветов. Гостей привели в широкую светлую комнату, где были составлены столы, накрытые белыми скатертями.
Солнце ослепительно сияло, било сквозь мутные стекла. Мандариновые дюны поднимались из стеклянных ваз. На серых фаянсовых тарелках скромно лежали нарезанные огурчики, стружка корейской моркови, толстые ломти хлеба с полосатой грудинкой. Подкупающая бедность, не велик их бюджет на представительские расходы. Приволокли и поставили перед гостями резную хрустальную чашу, где плавали золотистые грибы. (“Это паутинники, или, как их иначе называют, сентябрьские рядовки. Их солили наши девочки”. — И показали на двух дам, каждой из которых было не менее полувека.)
— Славик, ты уверен в этом продукте? — вяло спросил Караваев. — Может быть, они меня отравят?
Морохов поймал вилкой гриб, который, как и следовало ожидать, оказался отличным.
— Наслаждайся, — сказал он Караваеву. — Мы с тобой умрем не от этого.
Здесь директор, главный инженер, начальники цехов, вся бухгалтерия. Печать торжественности постепенно опускалась на их лица.
— День-то какой! Почти весенний… — начинает один из них. Это Аркадий Савельевич, уже двадцать три года он директор фабрики. На нем добротный костюм (наверняка совместное предприятие — итальянские станки, наши руки), галстук, завязанный тонким узлом, как в семидесятые годы. Кажется, он не ворует. Если так, можно его не увольнять: “не сломано — не чини”, как говорят американцы.
— Ну что же, как гость, представлюсь вам, — выступил Мстислав Романович, когда пришел его черед. — Пусть мы — другое поколение, у нас все более динамично, но ваш опыт ни на что не променять…
Начиная с третьего тоста все вокруг оживилось. Местные люди пытались напоить охранников Караваева — те не поддавались, им с уважением говорили: “Мы понимаем, такая у вас работа!” — и тут же возобновляли попытки. Первый испуг прошел, каждый стремился заговорить с Мороховым. Известно, чем все закончится — самая разухабистая и толстая дама пригласит его на белый танец. Нет, это следует предотвратить… Мстислав Романович объявил, что пора начать экскурсию по территории фабрики. Они отправились в путь, поднимались и опускались по многим лестницам, долго шли по тесному коридору, на его стене еще висел стенд с фотоотчетом о субботнике: безнадежно выцветшая весна 1989 года, голубые комья земли, белая листва деревьев.
