Наконец мы отправились в путь. На одной остановке автобус молниеносно наполнился людьми, начались вопли, надо мной под углом в сорок пять градусов нависла мощная тетка, потом снова стало почти что пусто. Мы катились по полю, я сидел и смотрел в окно. На каком-то перекрестке влез и сел рядом мужик в зеленом шарфе. Свои коричневые руки с пальцами, похожими на сучья, он осторожно держал на весу, пальцы эти дергались и дрожали. Вдруг глаза его наполнились тревогой, он с укором посмотрел на меня, ткнулся головой в сиденье напротив и стал блевать. Что же до меня, я остался рядом. А как мне было, по-вашему, поступать? Перелезать через него в этот момент? Сельские старушки в вязаных варежках, сидевшие передо мной, стали горько рассуждать о моем соседе, используя продолжительные матерные загибы, каких я прежде и не слышал.

"Итак, вот я сижу здесь, — размышлял я. — Замерзший. Невыспавшийся. Без денег и без работы. Рядом с блюющим алкашом. Вот что я, такой умный, получил от жизни, смог выбить из нее. Вот мне за все награда".

Мне хотелось мстить, ибо я был обижен. Сосед мой тихо свалился в проход, и я кое-как перебрался через него на другое место.

Автобус причалил к отдаленнейшей станции метро, я вылез вместе со всеми, проехал некоторое расстояние под землей, снова поднялся на свет, там нашел маршрутку, и она наконец-то доставила меня к бывшему Центру. Перед зданием уже толпились груженные стройматериалом фуры, земля была изуродована их шинами, ко входу пришлось идти по доскам, утопленным в глину и снег. Смуглые рабочие в ватниках и панамках передавали по цепочке ящики с надписью "Muy fragile". Во дворе поставили деревянный сарайчик, из его открытой двери вырывался пар, внутри худой темнолицый повар изготовлял варево на газовом баллоне. И что же он сыпал в котел? Перловку — нашу перловку, которую мы получили в результате блестящей рекламной акции и торопливо затолкали куда-то на склад. Навстречу мне попался шофер Линникова. Он сказал, что едет в центр города и готов меня подбросить.

Внутри здания полы были выстланы газетами, на заколоченных дверях ресторана "Монокль" висел плакат — "При сварке в емкости применяй защитные средства!". В бывшем моем кабинете все, кроме компьютера, оставалось на месте, хоть садись и обдумывай что-нибудь великое. В отделе кадров мне сделали запись в трудовой книжке о том, что я уволен.

В бывшей приемной директора рабочие тянули кабели через окно и ради этого высадили стекло. Стоявший у самого окна фикус Никифор замерз, стебель его покосился, широкие листья стали черными и повисли как тряпки. Я спустился вниз и сказал шоферу, что пора ехать.

Ледяное утро перешло в темный мокрый день. Мы ехали мимо мостов, пустырей и длинных заводских заборов, вокруг были белое небо, серый снег, редкие черные деревья и всякий мусор. Вздумай кто-то снимать это на видео, он мог бы не тратить деньги на цветную пленку. Потом вдали удивительно нежным розовым светом засиял огонек. Мы приближались, он становился все больше и ярче. Наконец наша машина пронеслась мимо, и я увидел, что это греются трое бомжей, соорудившие себе костер у дороги. Четверть часа мы постояли в пробке. В одиннадцать утра я вышел из машины в центре Москвы, на Мясницкой.

Было неопределенное время дня. На улицах роился праздный народ. В ресторанах уже покончили с завтраками, бизнес-ланчи еще не начались. Я зашел в китайское кафе, заказал острых, горячих закусок, попросил зеленого чаю и грел пальцы о чайник, о его теплые круглые бока. Надо решить, что будем делать дальше. Деньги у меня почти кончились, и была особенно оскорбительна мысль, что теперь их придется занимать. Необходимо устроиться на работу, причем на любую и в ближайшие дни.

Я устроил ревизию своего бумажника и между двух старых чеков нашел визитную карточку салона "Британская империя". Так, подумаем… Через неделю я иду на день рожденья к супруге моего старого товарища по кличке "Леший". По привычке я до сих пор его так называю, но корреспонденты из делового журнала "Анфас" именуют этого человека Алексеем Коростылевым, когда обращаются к нему, как к эксперту по торговле цветными металлами. На квартире у Лешего соберутся интересные люди, и можно будет выловить себе работу. Мне неведомы вкусы госпожи Лешей. Подарить нечто оригинальное, в английском стиле… Я набрал указанный на карточке номер телефона.

Женский голос ответил мне: да, их салон работает, меня ждут, и только просят хотя бы примерно указать время, когда я намерен у них появиться. Магазин существует недавно, еще не успели повесить вывеску. Рядом с входной дверью висит обычный домофон. Номер квартиры — двадцать второй. Надо нажать на кнопку и ждать ответа. Странное осталось впечатление от этого разговора. Так обычно договариваешься, когда едешь к чужой, незнакомой тетушке передать от родственника посылку.

И вот я иду по неровной старой улице и приближаюсь к дому, который мне нужен. Ему лет сто или больше. Он широкий, торжественный, обширный. Длиннейшие колонны прилеплены по его серым бокам. Фасад пересекает полукруглая выпуклость — она, кажется, называется эркером. Не доползая до последнего этажа, эркер завершается балкончиком.

Над входной дверью барельеф: грубо вылепленный революционный кузнец поднял молот над головой. Когда дом строили, здесь, конечно, были другие герои, с которыми разделались, чтобы поселить пролетария. До лепнины, которая была повыше, так и не добрались: по стенам лезли ввысь охапки опутанных лентами фей и голоногих богов. Я нажал кнопки на кодовом замке. Дверь открылась, уже знакомый мне голос велел подниматься на последний, седьмой этаж.

Четырехугольный свод вестибюля изгибался, как крышка ларца. Я поднялся к проволочным дверям лифта, увидел объявление, что он на ремонте, и отправился в путешествие по лестнице. Темные, гладкие, скользкие перила. Ступени волнистые и клетчатые: по ним ходили много десятков лет, в них вытаптывались ямы, на истертые места ставились заплаты другого цвета, проходило время, новый камень тоже истончался, и рабочие эпохи Брежнева чинили заплаты, сделанные в тридцатые годы. Когда я поднимался, мне казалось, что дом вздыхает, как старый слон. Сквозь окна на лестничных площадках просматривался кусок двора с горой битого кирпича у стены сарая. Седьмой этаж. Я позвонил в дверь. Мне открыли.

…На ней было длинное, до полу коричневое платье — оно шуршало. На ее огромной шляпе гнездились птицы среди цветов и плодов. Внутри наряда находилась женщина лет пятидесяти. Лицо квадратное, прямоугольные очки в темной оправе, шея как у черепахи. Ну, этот тип мне знаком. Вокруг моих родителей стаями бродят такие дамы. Легко представляю, как она, присев в нашей кухне на подоконник, держа в руке сигарету, рассказывает про диссертацию мужа.

— Я так и знала, что сегодня вас можно ждать, — сказала она мне интеллигентным прокуренным голосом. — Все- таки карты не врут. Сегодня раскладывала пасьянс, и мне выпало, что вы придете.

— Мы с вами знакомы? — спросил я.

— Нет, конечно, — сказала она. — Меня зовут Ирина Даниловна. Снимайте пальто, я повешу его в шкаф. Вашу одежду будут сторожить Платон и Аристотель.

Бюсты философов с глазами, как крутые яйца, стояли на колоннах по обеим сторонам шкафа.

— Я часто раскладываю пасьянс на покупателей. Скучно здесь. Раньше хоть приходили с нижнего этажа поругать нас, что мы молотками стучим… Наш холл — образец дизайна так называемой Георгианской эпохи, этот стиль сформировался в конце восемнадцатого века, под влиянием римской и греческой архитектуры. Главные идеи — сила и равновесие… Обратите внимание на бледно-зеленый фриз, который идет под потолком. Здесь, конечно, чувствуется влияние помпейских фресок. Но все разумно приспособлено ко вкусам и потребностям английского джентльмена эпохи первых паровозов.

— Как правильно все здесь сделано! — сказал я. — Честно вам скажу, меня так раздражает в домах, даже в богатых, этот гнусный хлам в прихожей. Веники, корзины, половики какие-то лысые. Будто коридор — чистилище для вещей, ну а потом их окончательно отправляют в ад, то есть на свалку.