Спарта даже зауважала его за то, что он держал это на отдельных чипах, запертых в его столе, — не хотел, чтобы подробности личной жизни его сотрудников хранились в главном компьютере, где любой разговорчивый клерк мог быстро распространить слухи о том, кто какие наркотики использует, кто с кем спит, кто кому должен деньги.

Но ничего представляющего для Спарты интерес, здесь тоже не нашлось. Теперь Спарта двигалась быстрее, обыскивая комнату всеми, не совсем человеческими, чувствами.

Алебастровый кувшин — ничего. Картина — ничего, и за ней никакого сейфа. Диван — пусто, никаких тайников под ковром. Так, а это что? — Часть стены из песчаника рядом со столом Протта покрыта, невидимыми человеческому глазу, пото-жировыми отпечатками его прикосновений. Глаз Спарты выделил замысловатую кривую, ограничивающую неглубокую полость в облицовке стены. Спарте пришлось немного поиграть с пластиной странной формы, прежде чем она смогла сдвинуть ее: хитрость заключалась в том, чтобы надавить на нижний угол и позволить пластине упасть в ее руки.

Внутри полости находились два предмета, микрочип с записью и пистолет 22-го калибра, длинноствольный, нечищеный после последнего применения.

Она наклонилась к чипу. Следы Протта были такими же свежими, как и отпечатки его пальцев на дверном замке. Он записал чип незадолго до того, как его убили.

Она поместила чип в настольный терминал Протта, позволила своим подногтевым шипам появиться и вставила их в порты, а затем вошла в транс и впитала содержимое последнего чипа Протта.

Далее воспроизводится рассказ Вольфганга Протта, надиктованный им на чип:

«Из этого пистолета были убиты Морланд и Чин. Если ты, инспектор, нашла чип и пистолет, то скорее всего я уже мертв. Я полагаю, есть большая вероятность такого развития событий, поэтому я и принимаю меры предосторожности, делая эту запись. 

У нас с тобой один и тот же враг. Я говорю о пророках свободного духа. Одно время я был вынужден, помимо своей воли и желания, выполнять их задания. Из-за них я стал тем, кем стал. Нет, я не стану оправдываться и снимать с себя всю вину, впрочем пока не будем об этом…

Я знаю, они сделали с тобой то, чего я не понимаю, то, что делает тебя таким «счастливчиком» и позволит тебе найти мою тайную нору и этот документ.  

Да, я действительно обычный хозяин гостиницы, каким кажусь; резюме моей ничем не примечательной карьеры довольно точно, насколько это возможно. Но у меня есть… назовем это хобби. Я имею в виду не только погоню за женщинами, хотя я изо всех сил стараюсь произвести такое впечатление. И видимо у меня получается.

Мой основной… интерес… состоял в том, чтобы пресечь незаконную торговлю окаменелостями и артефактами на Марсе.  Когда я прибыл сюда год назад, этот отель был центром контрабанды. Сейчас это уже не так.

Контрабанда, конечно, все еще существует на Марсе. Как же иначе? Ведь ее поощряют респектабельные люди, директора музеев и им подобные, утверждая, что они могут лучше защитить артефакты, или лучше оценить их, или показать их большей аудитории, чем их законные владельцы. Но эти сделки больше не заключаются на территории моего  отеля. Контрабандист на Марсе сегодня должен быть гораздо умнее, чем до моего приезда.

Я следил за карьерой Дьюдни Морланда в течение нескольких лет до того, как прибыл сюда — фактически, за несколько лет до того, как он проявил интерес к Марсу. Ведь я давно вращался в околоконтрабандных кругах.

Морланд, с первого взгляда, был обычным ученым. Он разрабатывал темы, которые казались непосвященным неясными и заумными, но в его исследованиях была одна правдоподобная и уважаемая тема — связь артефактов с инструментами, используемыми для их создания.

Попав на Марс, он стал интересоваться культурой Х. Во всей Солнечной системе есть… было… всего около дюжины людей, претендовавших на знание культуры Х. Возможно, Морланд имел несчастье похвастаться тем, что присоединился к ним. Все они, кроме одного, профессора Форстера, теперь мертвы. Зря он похвастался, ведь он не был экспертом по культуре Х.

Особенность Морланда, не очевидная для многих людей, заключалась в том, что ценные предметы, как правило, исчезали из тех мест, где он проводил свои исследования. 

В Музее человека в Париже, через неделю после того, как он закончил свою работу, была обнаружена пропажа коллекции ценных этнографических фильмов 20-го века. Ущерб был не очень большой, поскольку фильмы существовали и в электронном виде, но ацетатные оригиналы были бы чрезвычайно ценны для специалистов-коллекционеров.

Год спустя Морланд работал в университете Аризоны. На этот раз из подвалов исчезла необычная коллекция керамики. Здесь бесценная информация была утеряна, но хотя и было проведено тщательное расследование, результатов оно не дало. Морланд был в списке подозреваемых. 

Два года спустя, примерно в то время, когда Морланд посетил Нью Бейрут, ливанцы потеряли несколько уникальных предметов эллинистических золотых украшений из Музея Уцелевших Древностей.

Для вора украсть и попытаться продать хорошо известную, занесенную в каталоги вещь — это наверняка угодить за решетку.

Следовательно, кражи известных предметов почти всегда заказываются; украденные товары идут прямо в хранилища богатых негодяев, которые  испытывают наслаждение от одной мысли, что на такую редкость могу смотреть только они и никто больше.

В случае с Дьюдни Морландом у нас был ученый среднего ранга со скромным доходом, имевший доступ к первоклассным музеям. Даже на первый взгляд он не был, скажем так, неподкупен.

Строгие законы об ответственности запрещают распространение недоказуемых утверждений, но слухи умудряются доходить до тех, кому это необходимо знать. Музейщики разговаривают друг с другом, а некоторые и со мной. Известие о том, что Морланд получил разрешение исследовать марсианскую табличку, заставило меня содрогнуться.

Он никогда не был настолько глуп, чтобы красть вещи, которые якобы изучал, но, возможно, его успехи придали ему смелости. У меня не было ничего, кроме моих подозрений, и я не мог даже поделиться ими с местными властями, не выдав себя. Тем не менее, я анонимно поставил о них в известность Дариуса Чина.

Морланд остановился здесь, в отеле. Пока его багаж доставляли из космопорта, произошла досадная путаница, позволившая мне убедиться, что у него не было ничего подозрительного и что его приборы были именно такими, какими казались — интерферометры и тому подобное. Чтобы загладить свою вину перед Морландом, я позаботился о том, чтобы ему предоставили номер получше, чем тот за который он заплатил. Но все-таки пристального внимания с него не снял. Я поставил в его комнате прослушку, но мне это ничего не дало.

И для лучшего за ним контроля решил, хоть и очень неохотно, сойтись с ним поближе.

 Почему неохотно? Потому, что он не был приятным человеком. Он был груб со мной, груб с персоналом, громко спорил со всеми. Мне трудно понять, как он вообще мог работать по ночам, ведь большую часть дня он проводил за выпивкой.

Сойтись решил, используя единственное, что было общего между нами. — Мы оба увлекались стрельбой. Он хвастался, считал себя отличным стрелком. А для меня стрельба уже давно стала своего рода хобби.

Я предложил Морланду пойти  на стрельбище отеля и пострелять. Он снизошел до того, что дал согласие. Его первые несколько десятков выстрелов не достигли цели. — Он не привык к марке пистолета и не привык к гравитации Марса.

Вскоре, однако, я был поражен его быстрым прогрессом. Даже во время нашего первого сеанса он был уже заметен. С самого начала он был одержим идеей превзойти меня в стрельбе. Когда он спросил, не могу ли я одолжить ему один из моих пистолетов — видите ли, они гораздо лучше тех, что выдают на стрельбище гостям, — я не знал, как отказаться и не смог.

Через пару дней мы встретились снова, и Морланд продемонстрировал свое искусство. Верха он не одержал и мы договорились о матче-реванше и поставили на кон бутылку «Дом Периньон». Он, должно быть, был очень уверен в себе, для него шампанское было дорогим призом, тогда как я мог присвоить бутылку из запасов ресторана.