Как-то раз посреди дня я все-таки решилась выйти на задний двор, чтобы погреться на солнышке.

Февраль в здешних краях мягкий, пасмурный и прохладный, впрочем, как и вся зима. Я родилась и всегда жила на юге Алабамы, поэтому не удивлялась голым деревьям, мокрым дорогам и белым облакам на небе, которое на рассвете было уже совсем весенним. Мне нравилось снова чувствовать траву под босыми ногами. Солнце сплело на лужайке сверкающее кружево, и я любовалась им, сидя в тени абрикосового дерева, погружаясь в безмятежность этого маленького сада.

В какой-то момент я услышала громкое настойчивое гудение. Я встала и пошла на звук, а когда поняла, в чем дело, то расстроилась. Гудел шершень. Одной лапкой он застрял в луже грязи и, трепеща крыльями, пытался взлететь.

Неприятно осознавать, что я ничего не предпринимаю, а стою в нерешительности и со страхом смотрю на существо, попавшее в беду. Я всегда считала пчел с их толстыми лапками и пушистыми воротничками очень милыми, но шершни меня пугали. Несколько лет назад один такой меня здорово ужалил, рука болела несколько дней, не очень-то хотелось вновь проходить через это.

Однако шершень продолжал так отчаянно извиваться, что отзывчивая часть меня взяла верх: я осторожно приблизилась к нему, разрываясь между страхом и жалостью. Попробовала ковырнуть жижу палкой, но сразу же отскочила с пронзительным визгом, когда он снова разразился грозным жужжанием. Потом я вернулась и снова принялась орудовать палкой.

– Не кусай меня, пожалуйста, – умоляла я его, – не кусай!

В результате при помощи второй палки, потому что первая сломалась, мне все-таки удалось его освободить. Фух, с облегчением подумала я и улыбнулась.

Шершень немного поползал по земле, приходя в себя, и наконец тяжело взлетел. А я побледнела от страха. Отбросив палку, я побежала, закрыв лицо руками и визжа, как маленький ребенок. Было стыдно, но я себя не контролировала.

Добежав до садовой дорожки, я запнулась о собственную ногу и наверняка расквасила бы нос об плитку, если бы в последний момент меня не поддержали чьи-то руки.

– Эй! – услышала я. – Ты чего?

Я обернулась, все еще цепляясь за обхватившие меня руки, и увидела ошеломленные глаза своего спасителя.

– Лайонел?

Что он делал на заднем дворе?

– Клянусь, – смущенно начал он, – я тебя не преследую.

Он отпустил меня, и я отряхнула грязь с брюк.

Лайонел кивнул в сторону дороги:

– Я живу недалеко отсюда, через несколько кварталов… Спокойно шел себе по дороге и услышал, как ты кричишь. Струхнул не по-детски, – шутливым тоном сказал он и вопросительно поднял бровь. – Можно узнать, чем ты там занималась?

– Ничем. Там было насекомое. – Я поглядела вокруг, чтобы убедиться, что шершня нет рядом. – Просто испугалась.

Лайонел нахмурил брови.

– А разве нельзя убить его, вместо того чтобы кричать?

– Конечно нет. Разве он виноват в том, что я его боюсь?

Теперь пришла моя очередь хмуриться. Лайонел какое-то время удивленно смотрел на меня, потом, опустив глаза на мои босые ноги, сказал:

– Ну, значит, все в порядке?

Я кивнула, и он, похоже, не нашелся, что еще сказать.

– О’кей, – пробурчал он и уставился на ботинки. Потом вскинул голову, посмотрел на меня и сказал: – Тогда пока.

Когда он повернулся и пошел, я поняла, что даже не поблагодарила его. Лайонел пришел проверить, что со мной случилось, и в результате спас мой нос. Он так добр ко мне.

– Подожди!

Лайонел обернулся. Я подошла и заговорщицким тоном спросила, наклонившись к нему, пожалуй, слишком близко:

– Хочешь фруктового льда?

Он посмотрел на меня несколько растерянно.

– Посреди зимы? – спросил он, и я решительно кивнула.

Он пытливо на меня посмотрел и, когда понял, что я не шучу, ответил:

– А давай!

– Лед на палочке в феврале, – прокомментировал Лайонел, рассматривая свое «зеленое яблоко», пока я с довольным видом покусывала свой брусок.

Мы сидели на бордюре недалеко от дома. Я обожала фруктовый лед. Когда Анна об этом узнала, она накупила много разных брикетиков с мармеладными животными внутри. Помню, когда я их увидела в морозилке, то не сразу поверила своему счастью.

Мы немного поболтали с Лайонелом. Я спросила, где он живет, ходит ли в школу по мосту через реку под крики рабочих. Разговаривать с ним было легко. Время от времени он перебивал меня на середине фразы, но меня это не обижало. Он спросил, давно ли я здесь, нравится ли мне город. Спросил и про Ригеля. Услышав этот вопрос, я напряглась, как случалось каждый раз, когда Ригель примешивался к моему разговору с кем-нибудь.

– Не подумал бы, что он твой брат, – признался Лайонел, когда я туманно объяснила, что Ригель член моей семьи. Он разглядывал какое-то время мармеладного крокодила на своей ладони, а потом закинул его в рот.

– А кем еще он может быть, по-твоему? – спросила я, стараясь не думать о том, как Лайонел его назвал. Каждый раз, когда я слышала слово «брат» применительно к Ригелю, мне хотелось вцепиться ногтями в игрушку-антистресс, чтобы снять нервное напряжение.

Лайонел фыркнул, качая головой:

– Забудь!

Он не спрашивал о моем детстве, и я умолчала про Склеп. Как и про то, что парень в доме на самом деле мне не брат. Было приятно делать вид, что я самая что ни на есть нормальная девчонка. Никаких казенных учреждений, никаких кураторов, никаких матрасов с дырками и торчащими пружинами. Я просто… Ника.

– Подожди, не выбрасывай! – остановила я Лайонела, когда он начал ломать палочку от фруктового льда. Он озадаченно посмотрел на меня, когда я забрала ее из его рук.

– Почему?

– Я их собираю.

У Лайонела засверкали искорки в глазах.

– Зачем они тебе? Неужели на досуге клеишь из них самолетики?

– Не-а. Накладываю их как шины к сломанным воробьиным крыльям.

Лайонел решил, что я шучу, и расхохотался.

Он смотрел, как я встаю и отряхиваю джинсы.

– Послушай, Ника…

– Да? – Я улыбнулась, повернувшись к нему. Мои серые глаза поймали его взгляд. Лайонел смотрел на меня, приоткрыв рот, и, казалось, не мог ничего сказать.

– У тебя… у тебя… такие глаза… – пробормотал он наконец, и я нахмурила брови.

– Что? – спросила я, наклонив голову.

Он торопливо покачал головой и провел рукой по лицу, отводя взгляд.

– Нет, ничего.

Я непонимающе посмотрела на него, но уточнять не стала, потому что пришло время прощаться. Меня ждала домашка.

– Увидимся завтра в школе.

Я пошла по подъездной дорожке, и Лайонел, кажется, понял, что ему тоже пора идти. Он колебался, прежде чем скороговоркой произнес то, что как будто вертелось на кончике его языка:

– Можем обменяться телефонами.

Я часто заморгала и услышала, как он прочистил горло.

– Если я пропущу школу, то смогу позвонить и попросить у тебя домашку.

– Но ведь мы в разных классах.

– Это да, но на лабораторные-то ходим вместе, – не сдавался Лайонел. – А вдруг я пропущу какую-нибудь важную вивисекцию? Мало ли, ты же знаешь Крилла. Хотя если не хочешь, то ладно.

Лайонел оживленно жестикулировал, и я подумала, что он ведет себя немного странно. Я покачала головой, останавливая поток слов, улыбнулась и сказала:

– Записывай номер.

В тот вечер Анна вернулась раньше обычного. До конференции дезинсекторов оставалась пара дней, и она спросила, не нужно ли что-нибудь купить для меня, пока они с Норманом не уехали.

– Нас не будет целый день, – сообщила она. – Уезжаем в аэропорт на рассвете, потом летим полтора часа, а домой возвращаемся поздно вечером, около полуночи. С твоим мобильником все в порядке, да? Если что, сразу звони…

– Анна, не беспокойся, у нас все будет нормально, – успокоила я ее. – Голодными не останемся. Мы с Ригелем…

Я не договорила. Имя застряло у меня в горле, как осколок стекла. Только сейчас я осознала, что придется провести с ним наедине целый день. Представилась тишина комнат, наполненная его присутствием: эхом шагов, грозными взглядами.