— Это школа подготовки к замужеству.

— Но этого не может быть! Papa ни за что не допустил бы, чтобы меня готовили выйти замуж за какого-то незнакомца, какого-то мужчину, который по возрасту мне в отцы годится, какого-то купца, который только и делает, что придумывает новые торговые схемы, или аристократа, что проводит все свое время на балах или сорит деньгами в кабаре!

— Это несправедливо. Есть множество вполне достойных холостяков, из которых получатся приемлемые мужья.

— Приемлемые? Приемлемые?! Мне с этим человеком придется жить всю жизнь!

Ее глаза сверкнули:

— Не будь такой наивной! Ты должна понимать все преимущества надежного брака.

— Какие преимущества могут быть в жизни с мужчиной, которого я на дух не переношу?

Она подняла письмо со стола, куда я его бросила.

— Первое впечатление иногда со временем меняется. Ты можешь счесть мужчину скучным, даже неподходящим для тебя, но он может оказаться добрым и внимательным к твоим потребностям. — Она продолжала говорить, не обращая внимания на то, как ранят меня ее слова. — Порой любовь приходит со временем, нельзя надеяться, что она будет предпосылкой к браку.

— Но ты вышла замуж по любви!

Мама опустила письма и посмотрела на меня, по-настоящему посмотрела.

— Таня, — с мольбой произнесла она, и ее слова прозвучали куда мягче, чем все, что она говорила до этого, — ты знаешь, что ты особенная.

Мне пришлось тяжело опереться, чтобы встать.

— Ни за что.

— Но этого хотел твой отец.

— Как ты можешь так думать?

— Хоть раз в жизни сделай то, о чем тебя просят! — взорвалась мать.

— Это что, наказание? Ты хочешь сказать, что ты все время была права, что я не могу о себе позаботиться? Что я должна найти кого-то и обманом заставить его взять на себя заботу обо мне? — На периферии моего поля зрения мелькали искры и серые холмы, уходящие за горизонт. — Ты врешь! Он никогда бы так со мной не поступил.

Она сунула письмо мне под нос. Знакомые завитки отцовского почерка, размашистая подпись в конце.

— Ты его подделала! — Страдальческий смешок матери был едва слышен за гулкими ударами моего сердца. — Ты понимаешь, что это значит? Он знал, что кто-то охотится на него. Это были никакие не бандиты, это не могли быть бандиты!

Я вспомнила последние минуты, проведенные с отцом, как он сказал мне, что Франция далеко не так безопасна, как он меня убеждал. Как попросил меня держать шпагу под рукой в моей спальне, пока его нет. Письмо было написано не так давно — чернила не выцвели, но дело не только в этом. Всего на прошлой неделе я слышала имя мадам де Тревиль из уст мадам Шомон в тот злополучный вечер. Эта Академия только открылась, публика лишь недавно узнала о ней. Я и не заметила, что папа придал такое значение словам мадам Шомон. Чего еще я не замечала?

Зачем он написал это письмо именно сейчас? Знал ли он, какая судьба ожидает его на той темной дороге? Опасался ли, что кто-то окажется достаточно хорош, чтобы одолеть мушкетера, или достаточно бесчестен? Что кто-то обезобразит его лицо настолько, что родные его не узнают?

— Прошу тебя, так больше продолжаться не может, — сказала мама. — Твой отец знал о моих опасениях, что, если с ним что-то случится, я не смогу всегда заботиться о тебе. Именно поэтому он нашел способ устроить твою судьбу.

Я протянула руку. Она не отшатнулась. Она позволила моим пальцам прикоснуться к ней.

— Разве ты не хочешь узнать, кто это сделал? — спросила я.

— Месть — занятие не для всех. — Ее голос был безжизненным, взгляд потухшим. — Я устала, Таня. Я боялась каждый день, боялась всего и вся. И я устала.

Она казалась такой потерянной, что мне захотелось крепче сжать мамину руку и вытащить ее из этого чужого, незнакомого места обратно в нормальный мир. Если бы только я знала маршрут, я бы нарисовала для нее карту, я сделала бы это немедленно. Я разорвала бы драгоценные книги в моей комнате на бумагу и взяла бы свои слезы вместо чернил, я позаботилась бы о ней так же, как она заботилась обо мне. Я стала бы тем, кто поддержит ее и проведет туда, куда ей нужно. Но есть с картами одна сложность — они работают только тогда, когда картограф знает координаты. Когда ему известен маршрут, которым можно выйти из тьмы.

«Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц».

Долг и честь. Два слова, которые значили для Papa все. Которые значили все для мушкетеров.

В Академии мадам де Тревиль не найдется места для больной девушки. Может, мой отец рассказал мадам де Тревиль о моих головокружениях, а может, и нет, но, как только она поймет всю тяжесть моего состояния, она не захочет, чтобы мое имя ассоциировалось с ее заведением.

Однако место в Академии позволит мне попасть в Париж. А Париж — это мушкетеры: единственные в мире люди, которые могут мне помочь. Если я смогу скрывать свою болезнь достаточно долго, если мне удастся утаить причину, по которой я хочу — точнее, мне нужно — находиться в Париже… тогда, быть может, мадам де Тревиль представит меня важным вельможам, и, быть может, я обрету союзников, которые сведут меня с высокопоставленными лицами Дома короля. Им нет дела до того, что моя семья небогата и не сумеет щедро заплатить им. Все, что для них важно, — узнать правду о смерти брата по оружию. Именно так поступил бы он сам.

Если я поеду в Париж, я смогу выяснить, что на самом деле случилось с папой.

Мой отец хотел, чтобы я исполнила долг чести. И я исполню. Даже если все это время — когда он учил меня фехтованию, когда говорил мне быть храброй — он на самом деле считал меня неспособной найти собственный путь, как и моя мать. Даже если мое сердце исполнено боли и ярости.

— Хорошо… я поеду.

Удивленные глаза матери наполнились слезами. Она сжала мою руку раз, другой и тем решила мою судьбу.

Таня. Таня. Таня.

Выйдя из салона, я прижалась пылающим лицом к закрытой двери, вдохнула полной грудью его голос.

— Я люблю тебя, Papa, — прошептала я. — Скажи, как мне простить тебя за это. Потому что я не могу ненавидеть тебя всю оставшуюся жизнь. Я просто не могу.

Но голос молчал.

Удивительно, как целая жизнь может уместиться в одном дорожном сундуке.

Туда вошли все вещи, которые делали меня мной. Хотя они совсем не отражали моей сути. Для начала — книги. Запасная пара туфель, неоконченная вышивка. Укладывая в сундук красивое голубое платье с вышивкой, я представляла себе голубые глаза. Но их взгляд не был добрым, скорее гордым и надменным.

Шпага, которую я хранила у себя в комнате, ехидно глядела на меня из угла. У леди не может быть причин держать при себе оружие. Его невозможно хранить в шкафу среди изысканных атласных платьев и издевательски тугих корсетов. Кроме того, это вопрос приоритетов. Быть женщиной — значит оставаться мягкой, хрупкой и уязвимой. Защищать жену — мужская работа. А если она держит при себе оружие, значит, считает супруга неспособным выполнить свой долг.

Но у меня-то не было мужа. Пока что.

Схватив шпагу, я почувствовала, как она становится продолжением моей руки, словно кожа приросла к стали. Гарда была выполнена весьма искусно и представляла собой узор из закручивающихся в спираль листьев, таких тонких, что они напоминали кружево. Моя шпага была легче многих и прекрасно подходила к моему телосложению. Несмотря на гнев, который охватывал меня всякий раз, когда я думала об отце, передо мной все равно вставали воспоминания: как он впервые дает мне в руки деревянный тренировочный меч, как мой смех порхает под стропилами конюшни, как четырехлетняя я бегу по неровным половицам, присыпанным соломой и залитым солнечным светом. А потом — тот день, когда он впервые дал мне настоящую шпагу вместо тренировочной. Как он улыбнулся, поднес ее к свету и даже поклонился, произнеся:

— Мадемуазель, ваш клинок.

На какой-то миг папина фирменная улыбка отразилась на лезвии моей шпаги. Но сразу же исчезла. Я была одна. Я положила шпагу в сундук.