Мама искала что-то в темной глубине шкафчика. В кои-то веки головокружение и спутанность мыслей оказались даже кстати.
Сверкнул пинцет, металл коснулся моей кожи и отпрянул, моя мать вся сжалась от напряжения. Свободной рукой — не той, которую она обрабатывала, — я потянулась и погладила ее дрожащий кулак. Никогда раньше мне не приходилось ее утешать. Я просто не знала как.
— Прости. Я не подумала. — Мои истерзанные пальцы дрогнули.
Она покачала головой. Костяшки ее кулаков были испачканы кровью.
— Ничего, Таня. Ничего.
Я погрузилась в свои мысли до тех пор, пока она не наложила аккуратные свежие повязки на мои ладони и шину на распухший палец левой руки.
— Мы поговорим об этом утром.
— Maman…
Но она просто ушла. Оставила меня самостоятельно выбираться из кухни — я привычно протянула руку в сторону, но там не было никого, кто мог бы меня подхватить.
Накануне она промыла мои раны розовой водой. Так мило. Теперь, когда я продирала глаза в ярком утреннем свете, этот навязчивый приторный запах пробивался сквозь пульсирующую боль в голове.
— Maman? — хрипло позвала я.
Реальность снова обрушилась на меня. Вчера она сказала маршалу и месье Аллару, что заберет отца… его тело. Я не ожидала, что она оставит меня дома одну. Что не возьмет меня с собой. Что не захочет поехать вместе. В коридоре было тихо, в гостиной было тихо, в прихожей царила тишина. На подъездной дорожке было тихо. Но остатки изгороди громко заявляли о себе множеством щепок и обломков. Теперь, при свете, были видны пятна крови на деревянных кольях, на камне.
Даже в конюшне было тихо. Меня тянуло туда с такой силой, будто к ребрам привязали веревку.
Пустое стойло Бо уставилось на меня. Вместо того чтобы направиться за своей шпагой, висевшей в конце ряда, я подошла к началу, где размещались папины клинки, к шпаге с гардой из полированной бронзы. В ней отразилось мое лицо, расплывчатое и будто распавшееся на фрагменты, но тем не менее мое.
Первые мгновения были самыми трудными — шпага оказалась тяжелой. Бинты мешали мне держаться за рукоять. Я согнула колени, правильно поставила ступни. Расправила плечи. Расслабила руку. Приняла стойку, а затем сделала резкий выпад, целясь клинком в тряпичный манекен. Клинок не нашептывал мне воспоминания, но отец словно присутствовал в его движениях, снова и снова подсказывал мне, как нападать и отступать.
Ободранная ладонь правой руки молила о пощаде. Внезапно я заметила движение за окном, на золотистые доски пола упала тень.
— Таня?
Я выронила шпагу. Несколько дней назад это стоило бы мне целого вечера вышивания. Отголосок папиного смеха прокатился под крышей.
— Как ты можешь? — прошептала мама.
— Я думала, ты… ты уехала за…
Ее лицо исказилось.
— Даже не начинай, не смей. Ты не знаешь, каково это — видеть…
— Ты могла бы взять меня с собой, — сказала я.
— После вчерашнего? Ты хоть понимаешь, что могла натворить, если бы я не нашла тебя? — Ее взгляд упал на мои руки, и она судорожно вздохнула. — А теперь ты сделала все, чтобы раны снова открылись.
— Неправда! — возразила я. — Я бы почувствовала.
Ее рот сжался в узкую линию, и, хотя она молчала, я догадывалась, о чем она думает: откуда я знаю? Как я могла? Как я могла так поступить, ведь я столько раз убеждалась, что не могу контролировать собственное тело?
— Maman, — начала я, — это помогает мне. Это делает меня счастливой. Ты разве не видишь? Я могу фехтовать, даже когда у меня кружится голова: Papa научил меня. Пусть я не так хороша, как другие, но у меня есть страсть. И может быть, при должном обучении…
— Ты будешь счастлива, когда окажешься в безопасности.
— В смысле — когда выйду замуж за человека, которого ты выбрала и до которого мне нет дела? — фыркнула я.
— Ты же знаешь, твоя болезнь все усложняет.
— Но это ничего не меняет!
— Это меняет все.
— Это не меняет моих желаний!
Мама нарушила молчание раньше, чем я.
— Я хочу кое-что тебе показать, — сказала она.
Мы вошли в салон. Эта комната всегда считалась маминым местом в доме, который теперь целиком принадлежал ей одной. Она жестом попросила меня сесть по другую сторону миниатюрного столика и завозилась с ключом. Замок щелкнул — и открылся небольшой ящичек, спрятанный под выступом из красноватого дерева. Вытащив оттуда письмо, она закрыла потайное отделение.
— Прочти. Перед тем как ехать, я решила поискать в его вещах какие-то документы, какие-то свидетельства о том, кто он, чтобы я могла забрать… его. Там я нашла это письмо.
Мои руки застыли, когда я взяла листок, исписанный знакомым почерком.
Моей жене и дочери, которых я люблю всем сердцем: если вы читаете эти строки, значит, я больше не с вами. Надеюсь, необходимости в этом письме не возникнет, и, когда кто-то из нас найдет его десятилетия спустя, мы вместе посмеемся над паранойей, которая обычно приходит с возрастом. Я вовсе не боюсь грядущего: я смотрел смерти в лицо столько раз, что и не сосчитать. И каждый раз оно казалось до боли знакомым.
Я не собираюсь покидать этот мир добровольно. Но если смерть все же настигнет меня, я принял меры, чтобы ты, моя дорогая, могла жить такой жизнью, какой пожелаешь.
Дом твой, распоряжайся им по своему усмотрению. Не стоит держаться за него только из-за меня. Я знаю, что ты в глубине души всегда хотела жить поближе к брату, к племянникам и племянницам — ты никогда не хотела жить так, как я в своем эгоизме настоял. Я думал, что любовь требует жертв и это значит, что ты должна пойти на жертвы ради меня. Но теперь я знаю, что, когда любишь кого-то, нельзя просить его идти на жертвы. Мое искупление за эту ошибку заключается в том, чтобы дать тебе выбор теперь, когда тебя ничто не держит. Я могу лишь просить прощения за то, что не смог дать тебе этого при жизни…
Следующий абзац письма был закрыт еще одним сложенным листком бумаги. Я хотела было убрать его, но мать перехватила мою руку.
— Это личное.
— Я не понимаю.
— Не трогай.
У меня в носу засвербело от любопытства, но когда я разглаживала наложенный поверх письма листок уцелевшими пальцами, то ощутила едва различимые, но несомненные следы высохших слез. Я перешла к следующему абзацу.
Если Таня все еще не определилась со своим путем, я договорился о месте для нее в недавно открывшейся Академии благородных девиц мадам де Тревиль. Полагаю, репутация мадам де Тревиль благотворно скажется на репутации и престиже этой школы и не поблекнет к тому времени, когда это письмо попадет к вам в руки. Мадемуазель Мушкетерка, участие в этом приключении — моя последняя просьба к тебе, и я присовокупляю к ней всю любовь, на которую я способен. Я верю, что ты последуешь моему совету, выполнишь долг чести и не посрамишь фамилии де Батц.
Что он имеет в виду, когда пишет «еще не определилась со своим путем»? И что за разговоры о репутации? Отцу всегда было глубоко безразлично мнение людей.
Мама барабанила пальцами по столу; раньше я тоже так делала, но она объяснила мне, что это неподобающая привычка для леди. Мужчинам нужны тихие жены. Тихие жены с тихими, спокойными манерами. Даже наши недостатки, наши бессознательные привычки нам не принадлежат.
— Я не буду притворяться, будто мне известно, что побудило твоего отца написать это письмо. Я знаю лишь, что оно лежало в его кабинете, в потайном ящике письменного стола, который столяр одолжил ему после того ограбления. Ты помнишь месье Баллу, столяра из Бретани, чьего сына твой Papa обучал фехтованию несколько лет назад?
— Ты была у Papa в кабинете?
Она пригвоздила меня взглядом, от которого мне расхотелось задавать вопросы. Я стала перечитывать письмо. Дойдя до середины, я вскрикнула и подняла глаза.
— Maman. — Мне самой было неприятно оттого, как дрожал мой голос, как биение сердца отзывалось в ушах, как кружилась голова, будто я стояла на открытом пространстве без всякой опоры. — Maman, эта школа… Академия благородных девиц…
