– Будешь воспитывать? – она вызывающе сложила руки-в-боки.

– Не помешало бы.

Лена закатила глаза, вскинула руку, посмотрела на часы, выражая всем свои видом нетерпение.

– Черт! Уже второй час. Полная хрень. Ладно, день все равно уже пропал. Валяй, чего хотел? Силы только береги, а то совсем ослабнешь.

– Спасибо за беспокойство, – он приложил руку к сердцу. – Вы навестили маму, поэтому нельзя считать, что день прошел для вас впустую. Скажите, что ваша мама сделала не так? Надевала вам тугие подгузники, пережарила когда-то картошку? Ради чего вы изводите ее?

– Шпионит за мной, – выпалила Елена.

– Как шпионит?

– Сует свой нос куда не надо. Вынюхивает все, что я делаю, что одеваю, что ем, как сплю.

– Многие мечтали бы о таком шпионе, – не согласился Денис. – А вот моей мамы нет в живых. Рано, слишком рано ушла.

– Соболезную, – холодно выстрелила она.

– Вы знаете, меня сосет не только тоска по ней, но и угрызения. Угрызения за то, что не успел сказать ей вовремя ласковые слова, что мало целовал ее руки. Особенно корю себя за один эпизод. Обещал как-то заехать к ней после работы, но не приехал. То ли хотелось погулять с друзьями, то ли посидеть дома. Не помню уже. Солгал ей и потому до сих пор считаю себя предателем по отношению к ней.

– Я не поп. Чего исповедоваться передо мной, – перебила его Лена.

– Поверьте, у меня нет подобного желания. Будьте ласковей с матерью, – наставлял ее Денис.

– Не люблю сюсюкаться. Это слабость. Не хочу быть слабой. Понимаешь? Не хочу.

– Доброту только грубые и недалекие люди могут окрестить слабостью.

– Предлагаешь быть ласковой с ней? – она кивнула в сторону двери палаты. – Это все равно, как если бы я в выходном платье копала грядки на даче.

– Как только вы скажете ей доброе слово, так сразу волей-неволей станете другим человеком. Жестокость не красит, она изуродует вашу молодость, потом душу, а потом и тело.

– Типун тебе! – глаза Елены округлились. – С какого бодуна тело-то? Во дает. И вообще, я уже взрослая, поздно переделывать.

– Грубость и ложь – материи не врожденные, а приобретенные. Вы слишком долго засиделись в подростковом возрасте, разучились просто разговаривать с матерью, обсуждать обычные житейские дела. Зачем же плевать в нее змеиным ядом. Лена, – Денис понизил голос, – не стесняйтесь иногда цепляться за юбку матери. Представьте, что вы в возрасте, когда были вдвое меньше ростом, протяните ей руки и просто, без этого вашего жуткого жаргона, попросите у нее прощения, скажите ей всю правду.

– Ну ты, чел, удивляешь меня.

– Чему действительно следует удивляться – это тому, как ваша мама до сих пор умеет сдерживать свой гнев и не спустить с вас три шкуры, не надрать задницу как следует.

– Ого! – воскликнула Лена. – Ты знаешь такие словечки?

– Извините, я просто подумал, что с их помощью мои мысли будут вам более доступны. Впрочем, рад был бы ошибаться. На нашей планете живет около восьми миллиардов людей, но лишь один человек из них – самый близкий вам, и этот человек лежит с больным сердцем за этой дверью. Можно и дальше измываться над матерью, а можно жалеть и любить ее. На самом деле для порядочного человека нет выбора между этими вариантами. В противном случае он непорядочен.

– Я непорядочна? Да кто ты такой вообще, чтобы судить обо мне?

– Просто человек с больной головой, которого легко обидеть.

Елена усмехнулась. Казалось, она выпустила пар и после этих слов несколько смягчилась.

– А теперь главный вопрос: зачем вы устроили эту комедию со свадьбой? – неожиданно в лоб спросил Денис.

– Почему комедию? – опешила Елена.

– Никакой любви у вас с этой девушкой не было и нет. На этот раз в вас сидит еще один враль. Так что же за авантюру замыслили с вашей подружкой, или кто она вам приходится?

Елена глубоко вздохнула, уставилась в окно, подумала: «Вот пристал, блин, как банный лист», однако сама не могла точно определиться: прекратить неуместные вопросы этого больного или приоткрыться ему.

– Душа требует экшена. А что, поюморить нельзя? – наконец призналась она.

– Ну что вы, никто не должен жить без юмора. Никто. Но ваша мама не заслужила шуток, вызывающих у нее слезу и спазм. Все же ответьте мне, пожалуйста, зачем устроили этот балаган?

– Есть у меня один бой, но, боюсь, матери он не понравится. Вот я и решила прикинуться лесбиянкой. После этого ей любой парень будет по душе.

– На несколько ходов продуманная партия, – Денис недовольно покачал головой. – Не думайте, что ваша мама выжила из ума.

– Мрак пополз, – Елена устало возвела глаза вверх. – Да я так и не думаю, – уже спокойно добавила она.

– Лучшее лекарство сейчас для нее – это вы, Лена. Когда-нибудь материнство научит вас смотреть на ваши сегодняшние поступки иными глазами. Скажите маме, что глупо пошутили, извинитесь, поцелуйте ее. Или вы торопитесь высечь ее лицо на мраморной плите?

– Хватит жужжать. Все понятно, – Елена скривила лицо. – Не маленькая. А ты интересный чел, – она смерила Дениса любопытным взглядом. – Как звать-то?

– Денисом с утра величали.

– Ну, живи, Денис. Ты вообще-то ничего, только больно занудный. Слишком правильный. Это тебе помешает в жизни. Попомни мои слова.

– В вас говорит логика пылкой молодости, – улыбнулся Денис.

– Бывай, – Елена лихо развернулась на каблуке. – Будет плохо – пиши в личку, – бросила она через плечо.

Денис подкрался к двери, принял подслушивающую позу. Елена что-то говорила извиняющимся тоном, но слова ее он разобрать не мог. Очнувшаяся будто после обморока, Антонина Андреевна дала себе разрядку, выплескивала на дочь весь гнев, что заполонил ее сердце.

– У тебя совесть есть? – сердито спросила она в конце своего возмущения, но сердилась уже как-то негрозно. Извинения дочери, видимо, все же затягивали постепенно внезапно открывшуюся ее рану.

А Елена смеялась, смеялась от души, ей и впрямь было весело, потому как разницы между больной и здоровой матерью она по-прежнему тонко не ощущала.

– Чего зубы-то скалишь? – возмущалась Клавдия. – Ишь, потеху устроила. Тьфу, ржава тачка!

* * *

Помимо Дениса в палате было еще двое больных. Один из них – Георгий, непосредственный молодой человек лет двадцати пяти. Несколько странная личность. Странность его заключалась в неудержимой настойчивости поиска мертвых душ. В прямом смысле мертвых душ, поскольку проявлял повышенную заинтересованность к ушедшим в иной мир больным в стенах больницы. Достаточно было легкого дуновения слуха о чьем-либо летальном исходе, как его сдувало с места, и он шнырял по разным отделениям в поиске отошедшей души. А если ему удавалось еще и присутствовать при перевозке трупа, то искренне считал, что ему повезло, что день не пропал даром.

После очередной подобной трагедии он возвращался и с видом человека, хранящего сенсационные новости, вставал посередине палаты в позе Наполеона. Однако его, как правило, не замечали. Он кашлял со значением, но и тогда никто не обращал на него внимания. Тогда он начинал тихо мычать, тяжело вздыхать – и опять же отсутствие ожидаемых реакций. Тут он не выдерживал: «Лежите? Отдыхаете? А между тем, того, мы потеряли еще одного нашего брата». После этого он начинал расхаживать по палате, рассуждать с видом знатока о последствиях той или иной болезни, без умолку болтая о симптомах, предшествовавших последнему вздоху, стараясь, чтобы его суждения по возможности выглядели убедительно.

И как не осуждали его соседи за бессмысленный сбор печальных известий, поползновения свои он не оставлял. Более того, на бросаемые ему возмущения «Тебе русским языком толкуют – кончай с этими глупостями, и без того тошно!» он лишь морщил лоб, тужась понять: как же им не интересно, кто помер и по какой причине? Этот феномен был выше его разумения. Примерив на себя обиженное выражение, он уходил, но через некоторое время опять вихрем влетал, нагруженный скорбными вестями. Соседи, имеющие несчастье разделять с ним одно помещение, успели быстро составить себе мнение о нем, и едва ли оно было благоприятное. Помимо этого, Георгий оказался и любителем шахмат. Любителем в прямом и переносном смысле, поскольку играл неважно, часто проигрывал, после чего переживал и замыкался в себе. И все же он был чем-то мил.