Нет, мама сначала описала ее, потому как не думала, что я знаю имя незнакомки из четырнадцатого. Ох, мама, мама.

По ее словам это была симпатичная молодая женщина, но только вот отчего-то очень встревоженная и растерянная. Она неловко замялась на пороге, когда мама открыла перед ней дверь, и спросила про меня.

Мой подбородок глухо ударился о пол, когда нижняя челюсть хлопнулась вниз при этих словах.

Гермиона интересовалась мной. Она пришла, чтобы проявить вежливость и соседскую участливость.

«Мне показалось, что она была нездорова, — робко поделилась она, сразу же заручаясь поддержкой и даже некой любовью со стороны моей матери от таких слов. — Я просто хотела поинтересоваться ее самочувствием».

Мама была покорена. Конечно, она сама этого не сказала мне, но это было и так видно. Чужая женщина приходит к вам в дом и проявляет искреннюю — так уж показалось маме — заботу о вашем единственном ребенке. Кого такое не зацепит? Мама сказала, что заверила ее, что со мной все хорошо, и пригласила заходить к нам в любое время на чашечку чая или поболтать о том о сем. Это было обезоруживающе простое заявление, но по-соседски доброе, однако, мне оставалось только гадать, какой была реакция Гермионы. Особенно когда мама упомянула Драко.

Она так и пересказала мне: «В следующий раз захватите своего симпатичного молодого человека, будем рады вас видеть», — моя удивительная, оказавшаяся такой наблюдательной мама наверняка и подмигнула Гермионе напоследок.

Все это вызывало улыбку и смех.

Конечно, любопытство полностью захватило меня, и я потребовала, чтобы мама закончила рассказ.

Оказалось, Гермиона застенчиво улыбнулась на прощание, но, как отметила мама, улыбка вышла слегка натянутой, будто бы «девочка очень и очень устала».

Бедное дитя — со слов моей мамы, конечно же.

В принципе, я была удовлетворена подобным, но кое-что не давало мне покоя. Не думаю, что когда-нибудь Гермиона примет приглашение моей мамы.

***

За несколько дней до Рождества на улице было белым-бело, насколько хватало взгляду ровные домики, кажущиеся блеклыми и бесцветными, торчали из ослепительно-белого снега. Ни одного яркого пятна.

Гермиона стояла у окна.

Ее тонкая, хрупкая фигурка удивительно объединялась с окружающей обстановкой, складываясь в общую картинку.

Картинку, отложившуюся в моей памяти навсегда.

Она стояла, замотавшись в простыню, будто в снежную перину, и ее глаза — два пятна на бледном лице, окруженном пушистыми взлохмаченными волосами, — остановились чуть правее моего окна. Немного нахмурившись, она смотрела и не отводила глаз, даже не моргала.

Драко появился откуда-то сзади, из глубины комнаты. Не то чтобы я приглядывалась, но он, кажется, был обнажен, если не считать еще одну простынь, небрежно обмотанную вокруг бедер. Он медленно подошел к Гермионе и положил руки ей на плечи, устремляя взгляд вперед, почти туда же, куда смотрела и она.

У меня перехватило дыхание. Они вдвоем выглядели именно в тот момент, в ту самую секунду настолько правильно, что я поняла — даже если когда-нибудь у меня было или появится в будущем право слова, мне будет нечего сказать.

Словно на протяжении всей своей жизни я смотрела фильм, в который не имела права вмешиваться: местами невероятно увлекательный, местами скучноватый, нудный, иногда пугающий, злящий или веселящий и дарующий надежду. Но фильм подходил к концу, а режиссер был вне зоны досягаемости и, что пугало меня больше всего, возможно, не успел отснять концовку.

Или успел, но она каким-то образом разочарует меня.

Малфой наклонился вперед, все еще мягко удерживая Гермиону, и поцеловал ее в шею. Раз, два, просто коснулся губами, задержался и двинулся выше, к изгибу челюсти и мочке уха.

Я отступила, когда их ладони одновременно дотронулись до занавесок и потянули с разных сторон, и на миг крепко зажмурила глаза.

Открыв их, я не увидела даже тонкой щелочки — лишь белоснежные занавески, словно снег завалил четырнадцатый до конца.

***

Во время рождественской вечеринки Энди снова сделал это — он отвлек меня.

Конечно, подействовало все и сразу: вкусный ужин; шумный обмен подарками, который мы устроили с друзьями; гул и крики толпы собравшихся и бесконечные объятия, рукопожатия и столкновения в тесном пространстве, а также капля рождественского глинтвейна, которая оказалась в моем стакане благодаря совершеннолетним гостям. Было весело. Так весело, насколько вообще может быть веселой рождественская вечеринка с кучей друзей и обходительным молодым человеком, влюбленным в тебя с ранних лет.

Да.

Энди впервые поцеловал меня.

Не скажу, что не ожидала этого, но в любом случае это стало приятным сюрпризом и отличным дополнением к вечеру. Я любила его. Не потому, что он был таким красивым, добрым, умным и просто замечательным — хотя на это тоже чуть-чуть приходилось — но за то, что он был рядом. Постоянно. Беспрестанно. Но не нагло.

Мне не надоедало с Энди, когда я чувствовала грусть, когда мне было весело, когда мы играли в детстве, гонялись друг за другом, играли с моим псом (подаренным им, да, вы же помните), и много позже, когда наконец выросли: вместе делали уроки, занимались проектами, гуляли, разговаривали, читали (да, кого-то мне это определенно напоминало). К тому же все это было похоже на романтическую комедию, но очень хорошо продуманную и очень достоверную: кому еще могло потребоваться столько лет, чтобы сделать хотя бы один маленький шажок?

Впрочем, я всегда знала ответ.

Когда почти под утро я вернулась домой и привычным взглядом окинула четырнадцатый, я почти сразу почувствовала, как и много лет назад, — что-то было не так.

Моему замутненному сознанию потребовалось некоторое время, чтобы понять, но с рассветом пришло озарение.

Дом опустел, Драко и Гермионы не было внутри, и даже кот, казалось, исчез.

Это звучит странно, пожалуй, как и все, что я рассказывала до этого, но…

В этот раз все было по-другому. Драко и Гермиона — особенно Гермиона — часто пропадали, исчезали с глаз моих, но всегда возвращались. Но внезапно я поняла, что даже в те моменты, когда я переставала ждать и надеяться, когда я почти физически чувствовала страх из-за нашего расставания — даже тогда я знала, что они вернутся.

Позже, много дней спустя, я не выдержала и пробралась на задний двор в надежде увидеть хоть какие-то признаки жизни. Я была там впервые, и все совсем не соответствовало моим ожиданиям. Двор был простой, заваленный снегом и уютный, но никак не обставленный, пустой и безжизненный. Хотя, мелькнула мысль в моей голове, возможно, так не было до их исчезновения.

Может быть, четырнадцатый просто не выдерживал расставания, так же как и я сама. В ту секунду осознания впервые на моих глазах навернулись слезы, потому что я представила все — все, происходящее в четырнадцатом, намного четче и яснее, словно полностью погрузилась в мир Драко Малфоя и Гермионы Грейнджер.

***

Внутри меня что-то оборвалось, когда на мой день рождения пришлось признать — Драко и Гермиона больше не появятся.

Я боролась со своими мыслями, ощущениями и догадками, как могла, но теперь это все это перестало быть детскими фантазиями. Мне пришлось смириться и отпустить.

Возможно, в один день они вновь появятся на нашей улице, а я выгляну в окно из своей комнаты, усядусь на подоконнике и буду долго — бесконечно долго — наблюдать за их жизнью, но сейчас пришло время избавиться от всего, что связывало меня с ними.

С глаз долой из сердца вон, говорила я себе, собирая все то, чем я успела разжиться за последние шесть лет, в картонную коробку.

Под покровом ночи я отнесла коробку в гараж, решив запрятать ее поглубже, чтобы избавиться от соблазна время от времени заглядывать туда, предаваясь воспоминаниям. Дверь тихо скрипнула, и в геометрически ровном круге света от фонаря показался серый пыльный пол и ряды полок.

Я поставила коробку на пол и присела подле нее на колени, зажав фонарь подбородком и протянув руки, чтобы приподнять картонную крышку. Еще раз — теперь последний — я окинула взглядом содержимое: не особо удачный портрет Драко; подзорная труба; клочки бумаги, исписанные детским почерком, с набором непонятных — да, до сих пор непонятных — слов; календарик, на котором были обведены девятнадцатое сентября и пятое июня; засушенный лист маминой валерианы; газетная вырезка о падении Миллениума; цветные полоски из красной, зеленой, оранжевой и серой ниток, сделанные на память и несколько других безделиц, которые я будто оторвала от себя вместе с кое-чем очень важным.