— А я думаю, понимаешь, — с нажимом отвечает Гермиона.

Он закатывает глаза.

— Грейнджер, я думаю, что мир жесток. Мы можем сколько угодно стараться внести свою лепту и исправить это, но факт остаётся фактом, — Малфой обводит её взглядом с головы до ног, но она смотрит лишь ему в лицо и видит, как слегка подрагивают его побелевшие губы. — За последнюю неделю погибли, возможно, десятки твоих знакомых. В прошлый раз ты плакала на этом диване из-за смертей друзей, и…

— Я не плакала!..

— Ты почти плакала на этом диване, — раздражённо исправляется он. — Ты страдала, потому что тебе было больно, и твоё милосердие никак не исправит этот факт. — Он жесток, он непреклонен, он говорит ужасные вещи, и Гермионе хочется его исправить, но она не может собраться с мыслями. — Так что я могу считать, что быть милосердным правильно или важно, но на самом деле это ничего не меняет. Поэтому я не верю.

Он замолкает; его грудь яростно вздымается в такт сбившемуся дыханию.

Гермиона нервно сглатывает, пытаясь избавиться от кома в горле.

Его речь не убеждает её. Гермиона уверена, что Малфой сам выбирает эту сторону, сам отвергает принципы, которые могли бы сделать его жизнь лучше, могли бы принести ему облегчение, могли бы подарить свет.

В котором, она знает, он нуждается.

Гермиона хочет спросить его про любовь, но вместо этого, вспомнив их последний разговор, тихо и уверенно произносит:

— Но ты веришь в память.

Застыв, Малфой впитывает её слова и сотрясается так, будто они болезненно проникли под кожу.

— Пожалуй, я считаю, что помнить — это единственное, что мы на самом деле можем, — неспешно и хмуро произносит он. — Всё остальное контролируют обстоятельства.

— Обстоятельства могут повлиять и на это: человек может забыть.

Малфой, чуть прищурившись, задумывается.

— Верно. — По его лицу пробегает тень. — Но раскол сознания — это крайность. Как оценивать жизнь, когда ты забыл что-то по-настоящему важное?

— Зачем вообще оценивать жизнь?

— Не знаю, Грейнджер, — он раздражённо встряхивает головой, — но разве не этим постоянно занимаются люди? Оценивают жизнь, обстановку, события, друг друга?

— Мне кажется, у тебя какое-то очень извращённое представление, Дра…

— Перестань, — обрывает он её. — Я думаю, что вообще-то у всего есть оценка… и цена. — Он вдруг сжимает губы, превращая их в тонкую линию на сердитом лице, а после мрачнеет ещё больше и добавляет поменявшимся голосом: — И я знаю, что мне ещё придётся заплатить свою цену.

Слова тяжело повисают в воздухе, который в мгновение становится плотным и создаёт удушающее ощущение.

У Гермионы спирает дыхание.

Цена…

Конечно, цена есть у всего — это банально и избито. Каждый поступок имеет некоторый вес, который ложится на плечи или, если повезёт, укрепляет опору под ногами.

А цена памяти — цена тех воспоминаний, которые окружающие хранят о человеке или же он сам о мире вокруг, — и подавно может быть слишком большой.

Гермиона одновременно знает и не знает об этом.

Её родители.

И то, что она сделала с ними, по существу не слишком уж задумываясь о последствиях.

Всё это присутствует с ней всегда: в её голове, под кожей, на кончике языка и палочки, откуда сорвалось заклинание.

Эта крайность, как сказал Малфой, раскол их сознания, была платой за спасение. И Гермионе правда казалось, что этого достаточно.

Но она не хочет рассказывать об этом Малфою: отчасти оттого, что это личное, отчасти — из-за неприятного скользкого предчувствия, что он осудит её за подобный поступок. Все его рассуждения о памяти, и то, что он говорил о Тедди, и то, как рассказывал о пострадавших магглах, которым стёрли воспоминания, — всё это было крупными, заметными мазками на картине его сущности. Это отчасти подсказывало, какой он человек.

Гермиона скользит взглядом по его лицу.

Возможно, впервые думает она, Малфою не нужно держаться своего наследия и следовать устоям, которые так устарели. Возможно, хватает лишь помнить о них — и это уже достаточная преданность семье и роду.

Он помнит — и может не винить себя за предательство. Но за остальные поступки и действия Малфой, кажется, всё равно ожидает расплаты.

Впрочем, от оплаты его цены Драко пыталась спасти мать. Нарцисса Малфой.

Перед глазами Гермионы ясно и чётко встаёт картинка из воспоминаний: худая женщина, которая заламывает руки и заходится рыданиями на том же самом диване, на котором сидит и сама Гермиона.

Этот образ и все связанные с ним эмоции выталкивают из горла вопрос, который зародился там сам собой:

— Как твоя мать?

Гермиона удивляется себе.

Она видит, как Малфой вздрагивает и изумлённо смотрит на неё, а после замечает, что его взгляд сам собой теплеет. На мгновение лицо Малфоя разглаживается.

— Она… — Он неуверенно глядит на Гермиону. — Она в порядке.

— Она… Ты… Вы?.. — Бесполезные мысли ворочаются в голове, не помогая сформулировать вопрос.

Гермиона разочарованно вздыхает.

— Она в поместье, — Малфой опускает взгляд и слегка хмурится. — Мы часто видимся. И у этого всего есть свои плюсы и минусы. Но она в порядке, насколько может быть с учётом всего происходящего.

Гермиона кивает. Это… хороший ответ?

На миг кажется, что их разговор слишком нормальный.

Ей не стоит задавать следующий вопрос, но приободрённая Гермиона тихо произносит:

— А твой отец?

Что-то в воздухе между ними меняется.

Малфой резко выпрямляется, словно позвоночник превращается в стальной шест, и во взгляде смешиваются удивление и ярость.

Гермиона не даёт ему взорваться:

— Я спрашиваю о нем как о твоём отце, а не человеке, которого знаю я.

— Как будто так легко разделить… — он с трудом выталкивает слова из горла, задыхаясь от накатившей злости.

Гермиона на секунду жмурится, сжимает кулаки и глядит на Малфоя своим самым серьёзным и вместе с тем честным взглядом.

Её вопросы не имеют подвоха. Пусть он наконец перестанет так реагировать.

— Просто ответь.

Он сердито поджимает губы и мгновение испепеляет её взглядом, будто ожидая, что она вспыхнет или просто исчезнет на месте. Гермиона стойко глядит в ответ, и вдруг он приоткрывает рот, позволяя потоку слов вырваться наружу:

— Он был на грани разочарования. Он был сломлен событиями последних двух лет. Он был… — Драко запинается и протяжно выдыхает сквозь крепко стиснутые зубы. Морщина рассекает его лоб. — …раздавлен. Но после победы второго мая он вновь страстно уверовал в Волдеморта. Захват Хогвартса поразил его, и вера стала… почти фанатичной. Теперь у него есть энергия, подпитываемая целью, которую он старается достигнуть.

Драко вновь вздыхает. Серые глаза нездорово блестят, словно искры гаснут в остывающем пепле.

— Но ты с ним не согласен?

Гермиона не успевает прикусить язык.

Малфой бросает на неё ядовитый взгляд, брови удивлённо приподнимаются.

— Я имею в виду… Понятно, что не согласен, иначе ты не был бы здесь, — сбивчато произносит она и взмахивает рукой в попытке указать на комнату; выходит вяло и неубедительно.

— Грейнджер, что ты хочешь знать? Того, что ты увидела в воспоминаниях Снейпа, не было достаточно, чтобы понять мою мотивацию?

Он злится, челюсти сжимаются ещё крепче. В глазах вновь разгорается пламя, и Гермиона понимает, что, возможно, должна его погасить, пока оно не охватило их обоих.

Но распалять Малфоя, кажется, превращается в её любимое занятие.

— Я хочу услышать от тебя! — восклицает она и дотошно спрашивает: — Почему ты так агрессивно реагируешь?

Он издаёт какой-то гулкий, яростный звук.

— Потому что я не понимаю, что ты хочешь от меня. — Пока ещё он держит голос под контролем, но тот вибрирует, дрожит, а грудь ходит ходуном от сбившегося дыхания. — Я не понимаю тебя. Каждый твой вопрос, Грейнджер, вгоняет меня в ступор. Я отвечаю на них, я уже рассказал тебе немало, но тебе всё нужно больше!