Гермиона чувствует, как глаза начинает печь от подступающих слёз. Она прерывисто вздыхает и часто моргает, стараясь не заплакать.

Она сегодня слишком много терпит боль и физическую, и душевную. И чувство вины, которое затапливает, мешая нормально дышать и соображать.

Вины за то, что она здесь.

Будто бы, на самом деле, её место там, среди них.

Вместо них.

Грудь сдавливает тяжестью, и вдруг становится невыносимо сложно держать это всё в себе. Бумаги выпадают из рук, и Гермиона вяло тянется следом, но тут же останавливает себя, замерев на месте.

— Ты говорил, что это опасная миссия, но мы всё равно пошли на это, — глухо говорит она, смотря, как листы разлетаются по полу. — Но всё оказалось хуже, чем мы ожидали. Они все… Они все умерли.

Она сжимает губы, но всхлип всё равно вырывается из груди. Гермиона откидывается на спинку, запрокинув голову, и жмурится, медленно выдыхая через нос.

— Грейнджер, люди будут умирать и во время самых простых операций, — его голос проникает в сознание, заглушая мысли и прерывая череду ярких образов. Гермиона приоткрывает рот, хватая воздух, и искоса смотрит на него. — Вы знали риски и приняли решение исходя из них. И как результат подорвали уверенность Волдеморта и выиграли себе время.

— И потеряли стольких людей!

— Это война.

— Я знаю… Я знаю! — Гермиона выпрямляется и взмахивает рукой. — Но я уже говорила тебе, что не могу просто перестать грустить, не могу перестать думать о всех, кто умирает и…

— Тебе надо просто…

— Не говори, что мне надо и не надо! — восклицает она и мотает головой. Её губы снова начинают дрожать, а перед глазами возникают изломанные силуэты. — Я просто не могу иначе. Я закрываю глаза и… Они там. Все они: Сэвидж, Ли Джордан, Парвати… — перечисляет она список имён, который кажется таким длинным. — …и Люпин, и Тонкс… — голос всё-таки срывается.

Гермиона как наяву видит их, лежащих на полу бок о бок и даже в посмертии будто держащихся за руки.

Она сдаётся и, ссутулившись, прижимает ладони к глазам так сильно, словно давление способно не дать слезам прорваться. Рваный вздох разрывает тишину. Гермиона чувствует, как с удвоенной скоростью бьётся сердце и едва залеченное ребро отзывается болью на каждый удар.

Малфой молчит.

— И Тедди ведь никогда не будет помнить своих родителей… — глухо протягивает Гермиона, из последних сил сдерживая рыдания.

Она кожей чувствует въедливый взгляд Малфоя и до деталей может вообразить выражение его лица. Он долго смотрит на неё, пока она старается справиться с собой, и вдруг раздражённо щёлкает языком:

— Это непродуктивно, Грейнджер.

Её передёргивает, и до мозга не сразу доходит смысл услышанного.

— Что? — ошалело спрашивает она, отняв руки от лица.

Его прищур ровно такой, как Гермиона представляла. Челюсть напряжённо сжата, и на лбу рядом со шрамом набухает вена.

— Думать об этом. Грустить. Тосковать.

Она несколько раз глупо моргает, не отводя от него взгляда, и пытается осознать, правильно ли поняла его слова.

— Но это мои чувства, Малфой, я не могу просто отдалиться от них, потому что они… — от возмущения у неё вновь не хватает воздуха, и Гермиона судорожно вздыхает, — непродуктивны.

— Я не предлагаю тебе отрубить свои чувства, Грейнджер, тем более не думаю, что ты способна на это.

Она вспыхивает:

— Да что ты знаешь…

— Я предлагаю посмотреть на ситуацию с другой стороны, — жёстко обрубает он, но выражение его лица вдруг смягчается. Взгляд светлеет. Малфой подыскивает слова и говорит: — Ты всё равно не можешь спасти их всех. Но можешь сохранить память о них, — он прикрывает глаза, на лбу прорезается морщина. Кажется, что он много думал об этом, но произнести всё это вслух непросто. — Тедди Люпин будет знать, какими были его родители, что они были смелыми, решительными, благородными и заботливыми. Что они любили его.

Гермиона чувствует, как язык прилипает к нёбу, она не в силах ответить, лишь заворожённо смотрит на Малфоя, который удивляет подобными словами. Он глядит на неё в ответ, а затем неожиданно поднимается с места и взмахивает палочкой, собирая бумаги ровной стопкой, которую размещает на столе.

— И что они сражались в этой чёртовой войне, чтобы обеспечить ему счастливое будущее. Этого уже немало, ты так не думаешь? — Гермиона неуверенно кивает, но Малфой уже не смотрит на неё и, кажется, не ждёт ответа. Он прикусывает щёку и вдруг добавляет: — А смерть… Смерть — это не так плохо, как тебе кажется, Грейнджер. Бывают вещи и похуже.

Он отстранённо смотрит в сторону, задерживая остекленевший взгляд на какой-то точке в противоположном углу комнаты. Пальцы крепко сжимают палочку.

— Драко, что произошло двадцать четвёртого июня? — осмелившись, тихо спрашивает она.

Вздрогнув, он снова разворачивается к ней и, поджав губы, задумчиво глядит на Гермиону несколько мгновений.

— Пожары были прикрытием настоящих преступлений, — просто произносит он.

Гермиона кивает, смотря на него снизу вверх.

Она так и думала. Это было очевидно.

— Я был в Норидже, — он медленно выговаривает название города, и Гермиона вспоминает список с именами членов отряда, который Малфой передал ей тогда. — И могу только догадываться, что было в других местах, но…

Это было ужасно.

Всё, что он говорит, все детали, которые описывает, сводятся только к одному — это был кошмар наяву, устроенный по приказу одного сумасшедшего.

Гермиона слушает его с возрастающими страхом и отвращением.

Малфой рассказывает, сколько видел смертей в тот день. Сколько истерзанных тел. Сколько сломанных судеб и разбитых сердец.

На середине его сбивчивого монолога она поднимается на ноги, не выдержав ощущения, как от напряжения разжимается тугая пружина внутри. Гермиона взбудоражена, и потеющие ладони мелко трясутся, пока она слушает и представляет каждый образ, который описывает Малфой.

Пожиратели пытали людей до потери разума и до смерти — непонятно, что хуже.

Они применяли такие проклятия, о которых Малфой раньше никогда не слышал и, о, Мерлин, надеялся, что больше не услышит.

Они убивали детей на глазах родителей, а после меняли им память, оставляя над израненными телами, чтобы те никогда не помнили, что с ними случилось.

Малфой говорит и говорит, выливая всё накопившееся и не заботясь о том, как это звучит, но не упоминает о своей роли, не уточняет, какие заклинания произносил сам, за чьи смерти несёт бремя ответственности и вины. И лишь его полубезумный взгляд и воспоминания о прошлом срыве останавливают Гермиону от вопросов.

Она просто слушает.

Впитывает каждое его слово, зная, что больше никогда не сможет позабыть.

Драко заканчивает неожиданно: просто обрывает себя на полуслове и с минуту смотрит в стену, хмурясь, будто не понимает, о чём говорил всё это время. И кому. И зачем.

Его лоб прорезает привычная глубокая морщина, и Гермиона заворожённо смотрит на неё, не в силах вынырнуть из его рассказов и отбросить услышанное. И только когда Малфой резким движением мотает головой и наконец встречается с ней взглядом, Гермиона вздрагивает и крепко сжимает губы, собирая остатки выдержки.

Он глядит на неё и, Гермиона уверена, легко читает всё по лицу. Его ноздри слегка расширяются, и напрягается челюсть.

— Я не должен был тебе рассказывать.

Гермиона сглатывает.

Он, наверное, прав.

— Нет! Я… — голос звучит хрипло, и она прочищает горло. — Это правильно, что ты рассказал. Я должна была знать. Я хотела знать. — Она сжимает руки в кулаки и несколько раз моргает, чувствуя, как слёзы вновь подступают к глазам.

Он приподнимает брови и склоняет голову к плечу, наблюдая за ней, и во взгляде проносится сразу столько всего, что она не успевает ни за что зацепиться.

Напряжение в животе и в груди становится почти невыносимым, а попытки выровнять дыхание кажутся нелепыми.

Гермиона снова моргает.