– Это правда, – говорит Карл, – была стрельба в поезде. Почти сотня погибших.

Мы все замираем, потом собираемся в центре зала. Том достает из шкафчика радиоприемник – маленький транзистор, а не плейер.

Всех как магнитом притягивает к этому транзистору. Том находит выпуск новостей и ставит приемник на угол перегородки. Рядом со мной Нина, а сзади, неподалеку, Моник. Она приподняла бровь в удивлении, да так и забыла ее опустить.

Диктор говорит сбивчиво, но из сообщения ясно, что Карл прав. Действительно, была перестрелка в электричке, направлявшейся в один из богатых спокойных районов, такой, где обычно доктора советуют жить. Но диктор, разумеется, ничего подобного не говорил. Подробности крайне скудны. Кажется, тридцать или сорок человек пострадали, но неизвестно, сколько погибло, а сколько ранено. Мы все не шевельнулись, слушая сообщение. Журналисту известно так мало, что он повторяет сказанное, не скрывая истерических ноток в голосе.

– Чудовищно, – шепчет Нина.

Она сидит на моей коровьей табуретке, уставившись в пол.

– Наверху у кого-то есть телевизор, – замечает Ян, – у кого-то из вице-президентов.

Но никто не трогается с места. Мы слушаем еще один репортаж. Сообщают, что стрелок – они используют именно слово «стрелок», ассоциирующееся у меня с Диким Западом, – убит местными полицейскими, прибывшими на место. Им оказалась совсем юная девушка лет шестнадцати.

– Девчонка, – поражается Моник.

Постепенно событие обрастает все новыми подробностями. Теперь уже говорят, что школьница застрелила порядка тридцати пяти человек в электричке, следовавшей на север. В каждом следующем репортаже все больше деталей, и они все страшнее. Мы стоим и слушаем около десяти минут. За это время проходит восемь-девять репортажей, число жертв постепенно растет. Тридцать восемь погибших и десять раненых. Сорок пять погибших. У девушки изъяли автомат. Кровь. Пассажиры электрички. Люди, убитые на месте. Маленькие дети. Сразу несколько каналов ведут передачу с места трагедии. Одновременная передача всегда означает печальные новости. Затем мы слышим крики, плач, шум, стоны, и репортер называет телефоны горячей линии. Когда он повторяет их, Том выключает радио, опускает антенну и твердой рукой убирает приемник на полку. Тишина повисает в зале. Мы смотрим друг на друга, на стены, в пол. Моник ударяет кулаком в стену и молча выходит. Постепенно все разбредаются по местам.

Сажусь за свой стол, отодвигаю подальше наушники и лист с названиями песен. Нина все еще сидит на моей табуретке. Она поднимает на меня глаза, глубоко вздыхает и возвращается на свое рабочее место. Я долго смотрю на подсолнух, прикрепленный к перегородке. Телефонный звонок прерывает мои размышления.

– Привет, дорогая. – Я так потрясена жуткой новостью, что с трудом узнаю голос мамы.

– Мам, привет. Как ты?

– Нормально, нормально. Просто хотела узнать, как ты.

– Я здесь, на месте. – Вновь похлопываю стопку гранок.

– Отлично. Я знала, что ты не отправишься ни с того ни с сего в неожиданном направлении, например, на север города.

– Я уже слышала новости. Ужасно.

– Да уж. Ну, раз у тебя все в порядке, оставляю тебя в покое. Хочу убедиться, что Джейни у себя в галерее, хотя она, конечно же, там.

– О'кей, спасибо, что позвонила.

Представляю, как сейчас матери по всему городу вот так же звонят своим детям. И некоторые не могут дозвониться.

Думаю о дне, когда вот так же раздастся совсем другой звонок. О маме или об отце, трагедия, касающаяся меня лично. И я совсем не буду готова к ней. Звонок, похожий на тот, что прозвучал в нашем доме, когда разбился мой брат. На следующий день его не стало. Возможно, это и было последним испытанием для брака моих родителей. Прежде они много лет спорили и ссорились, а потом стали все тише и спокойнее и друг с другом, и с нами. Разумеется, не телефонный звонок послужил причиной развода; просто так всегда происходит, когда вы слишком долго откладываете принятие важного решения.

Чувствую себя так, словно только что посмотрела фильм ужасов – от каждого шороха подскакиваю и оборачиваюсь, готовая увидеть злодея с пистолетом или сверкающим ножом. Мужика в капюшоне. Школьницу с автоматом. С грохотом закрывается шкаф с папками, я привстаю и оглядываюсь. Сразу несколько человек подскакивают вместе со мной и смотрят на парнишку из фотоотдела. Он замечает нас и поспешно убегает. Наклоняюсь над столом и заглядываю в «кубик» Тома. Он смотрит прямо перед собой, но, заметив меня, поворачивается. Машу ему. Он машет в ответ, и я усаживаюсь на место.

Группа коллег собирается неподалеку, и до меня доносится негромкий разговор.

– Здесь рядом, у булочной, напали на одного парня в прошлом месяце, – говорит один. – Но это случилось глубокой ночью.

– На мою парикмахершу напали на Восемнадцатой улице.

– На Восемнадцатой, – повторяет следующий.

– За моей мамой кто-то шел почти до самого дома, но она обратилась в полицейский участок.

Надеваю наушники и нахожу самую спокойную, самую тихую музыку, скрипки и гобой. Наверное, я не узнаю гобой, если увижу его, но усиливаю звук и возвращаюсь к своей книжке о коровах, к «Бесси».

На выходе из офиса, вечером, встречаюсь с Роем. Он сидит на ступеньках, понуро опустив подбородок на шлем, лежащий на коленях. Пристраиваюсь рядом с ним.

– Тяжелый день, – говорю я.

– Мир зачастую не самое пригодное место для жизни, – задумчиво отвечает Рой, поглаживая шлем так нежно, как беременная женщина прикасается к своему животу.

– Не знаю, других-то мест нет.

– Ищи светлые моменты, вселяющие надежду, утверждающие истинные ценности. – Рой выпрямляется.

Стараюсь искать светлые моменты. Почему-то мои мысли обращаются к Софи. Она, наверное, провела весь день в «Блумингдейле», набитом розовым шелком, безразличная к праздным заботам человечества.

– Я пытаюсь.

– У тебя сильный дух. – Рой похлопывает меня по руке, поднимается и провожает меня на улицу.

– Не хочешь ли позаимствовать мой шлем, чтобы дойти до дома? – улыбаясь, спрашивает Рой. И нахлобучивает его мне на голову. Шлем внутри мягкий и удобный. Он приглушает звуки, но я, наверное, выгляжу в нем чертовски глупо. Смеясь снимаю шлем и возвращаю его Рою: