– В смысле, дом не любит? Почему?

– Дед мой, Андрей, дом как этот построил, его и расстреляли, он за белых4 воевал, все прятался, так и тут нашли. Ольга, бабка моя, с Мирославой и матерью моей, осталися. Мирослава, когда скончалася, моя мать замуж вышла, отца-то моего сразу и забрали на фронт, где-то под Днепром5 без вести пропал. – Она вздохнула, ее взгляд, словно находился где-то в прошлом. – Так и жили, я замуж вышла за Алешу, и тот потонул, через год, так я и осталась с Машенькой маленькой, хорошо мать помогала.

– Получается эта Мирослава была одинокой.

– Значит, да. – Бабушка протянула руку забрать у меня фотографию своей тетки, но я крепко сжала ее.

– Можно у себя оставлю? – Я сглотнула. – На время, потом уберу в альбом.

– Не потеряй только, одна фотография то её, больше нет.

Я посмотрела еще раз на фотографию и поразилась нашему сходству, заплети мне так же косу, буду вылитая.

– Оставь это на вечер, – бабушка указала на стопку фотографий, писем и бумаг. – Возьми в коробку сложи, потом переберем.

Бабушка ушла на кухню подогревать обед. Я встала, нашла коробку из-под утюга, и начала складывать туда бумаги. Под руку попался пожелтевший конверт, подписанный.

От кого: Карасёва Анатолия Никитича

Кому: Тереховой Надежде Андреевне

Я радостно начала осматривать конверт, это письмо от моего прадеда, моей прабабушке, когда они еще не были женаты. Конверт был аккуратно открыт с правого бока, не по-людски, как бабушка скажет. Я достала листок и развернула, это оказалась половинка страницы из книги. Чернила уже выцвели, и я еле разобрала почерк.

«Половица раз, два, три. Ты скорее отвори. Локотень мой забери, трестом палец уколи»

Я перечитала письмо несколько раз и все равно ничего не поняла. Я сравнила почерк на конверте и на листке. Совершенно не похож, я разочарованно вздохнула. Видимо кто-то добрался до этого письма раньше меня. Ладно, поищу его потом в коробке. Свернув листок с непонятным стишком, я положила его в чехол от телефона, чтобы не потерять.

– Это что? – Я ковыряла ложкой непонятную кашу, которую бабушка наложила в тарелку.

– Мятая картошка с яйцом.

– Ммм…

– Не бойся, ешь.

Я покачала головой, ну бабушка, как всегда, как что-нибудь придумает, хоть стой, хоть падай. Я попробовала кусочек, есть можно.

– Я тебе в терраску одеяло теплое принесла, укрываться.

– Зачем? – Удивилась я.

– Как зачем? Ты ко мне ночью, зачем пришла?

– Ааа… – я проглотила кусок хлеба. – Мне кошмар приснился, жутко стало, я и пошла к тебе.

– Ну ка, расскажи. – Я усмехнулась, бабушка всегда разгадывает сны. Как она все запоминает, что к чему сниться, не понимаю. Я в подробностях рассказала, что со мной произошло ночью.

– Да это домовой был – бабушка махнула рукой, и я подавилась. Как по ее велению. – Плач слышала, говоришь, выгоняет, что ли он тебя. – Она пожала плечами, и подвинула конфетницу ко мне. – Вон уберись дома, и конфеты на столе оставь ему.

Я громко фыркнула, детский сад какой-то. Но вечером я все же перемыла все в доме, стол на кухне отчистила до блеска и оставила на нем лишь конфеты.

– Мира! – Я выронила намыленную тарелку в раковину. Та с грохотом ударилась об остальную посуду.

– Что? – Крикнула я, вытаскивая наушник из уха.

– У меня пульт упал за телевизор, достань, – бабушка помедлила – пожалуйста.

Я ополоснула руки и пошла к бабушке в зал. Вместе мы отодвинули тумбочку с телевизором, и подвинули шкаф из переднего угла. Я просунула руку и достала пульт.

– Спасибо детка. – Бабушка поцеловала меня в макушку. – Подмети там, а то пылищи целая куча, а потом вместе назад подвинем шкаф.

Вздохнув, я пошла за веником, выгребла из-за шкафа фантики от конфет, клок волос, коробки от валерьянки и море спичек. Веник зацепился о гвоздь, я с силой дернула за него, и гнилая половица с треском надломилась, отдавая мне и веник, и ржавый гвоздь.

– Ба! – Крикнула я, поднимаясь на ноги. – Тут пол разваливается.

– Что там? – Бабушка заглянула за шкаф и присвистнула. – Худушка! Надо подложить что-нибудь. Сейчас принесу доску со двора.

Бросив веник на пол, я полезла за шкаф, посмотреть размер дырки. Доска вся сгнила и крошилась. В отверстии я ожидала увидеть погреб, но не тут-то было. Под полом, была еще одна доска, на которой лежал, вязаный мешочек. Немедля, я подняла его. От старости он выцвел, и потрепался. Отряхнув его от пыли и грязи, я развязала таинственную находку. Внутри лежал клочок бумаги, перевязанный красной ниткой, и большой, коренной, белый зуб. Брезгливо поморщившись, я все-таки достала записку и развернула.

«Локотень уже нашла, кровь на трест не пролила»

      Нервно сглотнув слюну и запихнув все обратно в мешок, я задвинула шкаф, не дожидаясь пока бабушка, принесет доску.

– Ты чего его назад придвинула? – Удивилась бабушка, зайдя в зал, держа под мышкой небольшую деревянную доску. – А как же худушка?

– Там под полом, еще доска, не надо ничего подкладывать. – Немного поразмыслив, я все же показала бабушке, свою находку. – Что это может быть? Кто-то нам зуб подбросил?

– Не знаю ничяво. – Бабушка пожала плечами и взяла у меня мешочек. – Выброшу от греха подальше.

Оставшись в зале одна, слушая удаляющие шаги бабушки, скрип половиц и стук двери, я задумалась. Локотень. Где я это слышала? И наконец, я поняла, сняв чехол с телефона, я достала маленькую пожелтевшую бумажку.

«Половица раз, два, три. Ты скорее отвори. Локотень мой забери, трестом палец уколи»

Я не поленилась, встала и снова отодвинула шкаф. Отвалившаяся доска, была третья от стены. Волосы на руках встали дыбом. Возможно ли, что локотень – это зуб? И кто написал эти записки? И кто положил зуб под доску? Так еще и в мешочек, и записку еще одну положил. Мне осталось вылить чью-то кровь на какую-то тресту? Вопросы, на которые у меня не было ответов, словно вихрь вертелись в моей голове. Чертовщина какая-то, ни что иное, задвинув шкаф, выругалась я.

– Мира, долго спать собралась?

Я распахнула глаза и проморгав, разглядела над собой бабушку.

– Ты чего? – Мой голос спросонья охрип, пришлось откашляться.

– На погост идтить собираешься? – Бабушка распахнула шторы, терраска для нас двоих казалась слишком тесной, поэтому я не поднималась с кровати, дожидаясь, когда она выйдет. – Иди на кухню, я сырников нажарила.

– Сейчас приду.

Бабушка ушла, за окном солнце уже давно поднялось, но в терраске еще не было удушающей жары. Значит сейчас утро. Я посмотрела на время 06:53. Всегда удивлялась, как бабушка к семи утра успевает проснуться, собраться и приготовить поесть, а иногда еще и на огород сходить. Ровно в семь, я была на кухне и заваривала себе кофе.

– Возьму краску – бурчала бабушка. – А то на памятнике все буквы облезли, подкрасишь. И цветы перед выходом сходи в сад нарви – Я кивнула, и надкусила горячий сырник.

В половину восьмого мы вышли из дома, взяв с собой печенья, конфет, краску и цветов. К девяти часам, слава богу, никого, не встретив по пути, а то наша дорога растянулась бы еще на час, мы пришли на кладбище. Перекрестившись перед воротами, мы вошли внутрь. Пробираясь сквозь бесконечные памятники и ограды, мы наконец дошли до нужной могилы.

«Тихонова Мария Алексеевна

1971-2010

Помним. Любим. Скорбим.»

Гласила надпись на памятнике, мама на фотографии улыбалась и была в точности, как я ее помнила, короткие кудряшки спадали на лицо, а глаза обрамляли маленькие морщинки.

      Бабушка загрустила, и я подошла к ней чтобы обнять, когда из её глаз большими каплями потекла солёная вода. Она всегда плачет, когда приходит сюда. Я вытерла тыльной стороной ладони, нахлынувшие слезы.