Если первые публикации едва упоминали о самом существовании политических клубов и растворяли их в более широких категориях, то в исследованиях 1990-х годов, напротив, их возводили в ранг знаковых представителей этих категорий и всячески демонстрировали, что гражданскому обществу, едва оно появилось на свет, ничего другого не оставалось, как кристаллизоваться в форме оппозиционного движения. Отказываясь изучать политические клубы в качестве особого явления, авторы закрывали глаза на то, что неформалы и сами представлялись, и воспринимались извне как выразители позиций гражданского общества перед лицом политической власти, используя неопределенность своего статуса для легитимации своего места в политическом пространстве. Такая неопределенность – один из элементов их идентичности.

Неформальные клубы остались вне внимания тех авторов, которые элитам15 отводят важнейшую роль в политических и экономических изменениях, перевернувших СССР и Россию в 1980—1990-х годах. Таковы, к примеру, в остальном очень интересные исследования Джерри Хафа и Арчи Брауна16 или труды авторов, причисляющих себя к транзитологам. По мнению последних, если не считать переворотов, осуществляемых «низовыми революциями», все процессы перехода – результат внутренних договоренностей и решений элит. Конечно, они признают важность «сил гражданского общества», но отводят им, как правило, лишь ограниченную роль, особенно если речь идет об этапе, предшествующем самому переходу.

Дж. Хаф, который не принадлежит к школе транзитологии, анализируя определяющие факторы изменений, тоже не рассматривает «низовых» акторов – потому что они не действовали в форме массового движения, способного свергнуть власть. Опираясь на исследования Крэйна Бринтона17, он утверждает, что «успешные революции характеризуются, прежде всего, потерей элитами веры в себя»18. Объясняя распад советского государства, он называет три фактора:

В своем объяснении условий и последствий «революции» в России 1980—1990-х годов Хаф перекрещивает разные уровни и темпоральности анализа. Тем не менее ему, вероятно, не хватает переходных звеньев между социальными предпосылками, возникающими в 1960-х, ориентациями Горбачева на заре Перестройки и восприятием и реакциями элит, которые проявляются только в 1989—1990 годах. Не стоит думать, будто все воззрения Горбачева целиком сложились в начальный период Перестройки и что они не менялись впоследствии. Остается непроясненным ни собственно влияние контекста, ни то, каким образом головокружительные трансформации политического пространства с 1986 по 1991 год затронули всю систему в целом. А что, если такие акторы, как неформальные политические клубы, появившиеся лишь в Перестройку и игравшие второстепенную роль, смогли подорвать систему изнутри и способствовали ее делегитимации? А может быть, не покажется безумным предположение, что акторы, занимающие аналогичную позицию в других общественных сферах, совершали точно такую же подрывную работу и что общий распад системы был вызван этими нападениями с разных сторон?21 Не стоит ли для понимания происходящего переместить фокус внимания на взаимодействие акторов, занимающих позиции на разных уровнях политического пространства? Ограничивая анализ элитами и традиционными институциональными акторами, невозможно постичь этот процесс. И так ли уж важно знать, кто же все-таки, наверху или внизу, явился самым важным фактором распада системы? Один из наиболее любопытных аспектов – то, что происходит на границах институтов власти, то, каким образом последние теряют свою внутреннюю целостность и как некоторые акторы на их периферии становятся серьезными игроками в борьбе за власть в верхах. Хотя неформалы и не совершили «низовой революции», они ускорили процесс разложения партии и системы в целом.

Вторая причина, по которой некоторые исследователи не принимают во внимание значение неформальных клубов, состоит в том, что последние не вписываются во временны́е рамки, считающиеся релевантными. Многие работы, вдохновляющиеся транзитологией, берут в качестве отправной точки «демократизации» проведение первых свободных выборов (founding elections), которые определяются как «первые многопартийные выборы на состязательной основе, имевшие место после длительного периода авторитарного режима»22. Неформальные клубы появились до первых выборов, поэтому их часто игнорируют. Зато в центре неустанного внимания транзитологов всегда остается демократическое движение: его представляют как великого победителя на выборах народных депутатов РСФСР в марте 1990 года, ему ставят в заслугу победу Бориса Ельцина на президентских выборах в России в июне 1991 года.

Нормативный подход, принятый в транзитологии, заставляет усомниться в обоснованности априорной периодизации процессов перехода, которая руководствуется критериями, применимыми ко всем странам, – такая периодизация, как мы видим, накладывает серьезные ограничения на поле наблюдения и на выбор объекта исследования. Сомнения вызывает также понятие «основополагающие выборы», да и сама идея отправной точки перехода. В транзитологическом подходе этот момент требуется определить для того, чтобы понять, о каком типе перехода идет речь, и потом, при помощи сравнений, судить об «успехе» или «провале» того или иного пути развития. Телеологическое видение, лежащее в основе этой объяснительной модели, критиковали многие исследователи23, и такая критика тем более полезна, что труды по транзитологии легко применимы вне академического контекста, например для установления классификации стран по признаку их демократической «эффективности»24.

Если началом перехода считать «основополагающие выборы», то, применяя этот принцип к СССР, придется, как ни парадоксально, частично или полностью исключить из «перехода» саму Перестройку, поскольку она соответствует лишь фазе «либерализации»25.