Так Венеция с ее метровыми в ширину калле стала причиной и разрешением встречи с одним из первых Минотавров в моей жизни. Двусмысленный, лицемерный, дипломатичный город открыто не встал ни на одну из сторон. Он дал шанс обоим. Сначала содействовал Джекилу в устройстве засады, став его сообщником в ущерб мне. Затем спас меня и поранил его, взяв на себя задачу вмазать ему вместо меня и оставаясь при этом неподвижным. Город размозжил ему кулак с безразличием своих кирпичей.

По ходу движения привыкай к венецианским словечкам. Кварталы здесь называют сестьери, потому что в исторической части их шесть. Каждый район – это шестая часть Венеции, а не четвертая. Слово «квартал» обозначало первые четыре группы домов, как в городах, которые были заложены на пересечении двух главных дорог, на четырех земельных участках, разделенных перекрестьем улиц.

Вот названия шести сестьери: Санта-Кроче, Каннареджо, Дорсодуро, Сан-Поло, Сан-Марко, Кастелло. В Венеции номера домов на дверных порталах начинаются не с единицы на каждой улице, а продолжают нумерацию всего сестьере. Сестьере Кастелло доходит до рекордной цифры 6828 на фондамента Дандоло, возле моста Россо. На другой стороне того же моста, в конце калле делле Эрбе, сестьере Каннареджо достигает цифры 6426. Жить в домах с номерами, достигающими подобного количества цифр, полезно, это помогает не чувствовать себя такими уж особенным.

Камни тротуаров уложены один за другим длинными продольными рядами. Они указывают направление улиц, подчеркивают их удаляющуюся перспективу. По длине они совпадают с шагом ребенка, наверное, их спроектировали для детей. Вот дети забавы ради и стараются ни за что не наступать на стыки. «Не заходи за черту!» – говорил Сальвадор Дали, резюмируя закон композиции своей живописи, такой консервативной по форме и такой безумной по зрелищному наполнению. Венецианские дети привыкают не переходить черту, не нарушать линии форм, а тем временем учатся переворачивать их содержание. Длина детских шажков то увеличивается, то сокращается в зависимости от длины мазеньо. Ритм тела подчиняется ритму мостовой. Внутреннее считается с внешним, существует несоответствие между спонтанностью и законом, самобичевание дисциплины готовит неповиновение. Ступни венецианцев почитают статус-кво и сами же прозорливо отступают от него. Смотри, какой сюрреальный бред, какой онирический, абсурдный город сумели мы воздвигнуть, составив эту безумную мозаику из миллиарда перпендикулярных прямоугольников.

Каждый мазеньо – это слепая эмблема, пустой герб. На нем нет геральдических знаков, это сплошной серый фон, гладкая доска. Единственный его рисунок – периметр. Он состоит из фона, потому что его знак совмещается с фоном, с его краями. В гораздо большей степени, чем крылатый лев, мазеньо являет собой идеальную эмблему Венеции, города с застывшими очертаниями, покрытого по контуру броней, обособленного водой, лишенного возможности расширяться, выходить за свои пределы, города, помешавшегося от переизбытка самосозерцания и самоанализа.

Карло Гольдони – чемпион по этому навязчивому синдрому. Он писал комедии, которые, если присмотреться, представляют собой выжимки мест. Берешь поочередно то кампьелло, то трактир, то кофейню, то игорный зал; отжимаешь их до тех пор, пока наружу не выйдут возможные социальные отношения, чтобы извлечь сок всего того, что может там произойти. Шекспир совершает набеги по всему миру. В каждой из своих комедий и трагедий он пускается в погоню за сюжетом. Обстановка меняется от действия к действию, от явления к явлению. Это английский империалист, завоевывающий земной шар. Гольдони – венецианец, обособленный пределами своей лагуны. Он неподвижно взирает только на одно место за один раз. Его комедии – попытки до конца изведать венецианские места. Они обходятся тем, что есть, используют это во всей полноте, возможно, немного посмеиваются над этим, чтобы излечиться от меланхолии.

Мазеньо умело положены стык в стык без известки. Сейчас постоянно возникают споры по поводу того, что нынешние мастера не соблюдают старинную технологию. Рабочие наспех присаживают один мазеньо к другому на цемент, а затем, будто в насмешку, имитируют шов между камнями, так называемую расшивку, насекая еще свежий раствор.

Ты проходишь мимо мест, где ведутся дорожные работы. Тротуар вспорот: налаживают коммуникации, заваривают водопроводную трубу, ремонтируют канализацию. Сбоку, возле маленьких пропастей, навалены мазеньо – массивные, тяжелые, сантиметров двадцать толщиной. Рабочие уложат их на место, но уже не в том порядке. Венеция вечно одинаковая и вечно разная, как колода из тысячи карт, как домино с тысячами костяшек, которые непрерывно перемешивают. Это книга из тысяч слов, бесконечно переставляемых местами.

Потопчи края мазеньо и венецианских напольных покрытий, и ты ощутишь подметками микроскопические перепады, неровности стыков, истертые заплаты, выбоины. Их попирал один французский господин по имени Марсель в баптистерии собора Св. Марка, и запомнил это на всю жизнь.

Двадцать первого ноября, в праздник Мадонны делла Салюте – Богоматери-целительницы встань ровно посредине восьмигранника собора[14], под самым паникадилом, свисающим с купола на десятки метров, проведи подошвой, как велит обычай, по бронзовому диску, вделанному в пол. Коснись носком туфли надписи «unde origo inde salus», отлитой в металле: «где начало, там и спасение». Начало – это земля. Ходить по ней только во благо. Здоровье прибывает в нас от ступней.

В молодости весной на Дзаттере я внимательно смотрел под ноги. Дело не только в неизбежных экскрементах наших четвероногих друзей. По ночам венецианцы тут рыбачили. Лампами и фонарями они приманивали влюбленных каракатиц и выхватывали их большим сачком, как для ловли бабочек. Со дна сеток пойманные каракатицы поливали брусчатку ривы обильными струями чернил. Нечаянно можно было перемазать ботинки и штаны.

Время от времени встречаешь туристов, обычно, женщин, которым надоело ходить на каблуках. Они снимают туфли и ходят босиком. Их пятки выделяются еще резче, еще живее на вековых мазеньо. Они покрываются каменной патиной, сереют, становятся такого же цвета, как и мостовая. Между пяточными костями и улицей возникает тайная близость. Ноги и камни. Тело и город. Так всегда: неравенство между жизнью и Историей, между прохожими и памятниками, между тем, что проходит, и тем, что остается, между брожением и застоем. Только здесь даже застой эфемерен. Венеция – это не Вечный город, рано или поздно она рухнет. Поэтому даже ноги смертных здесь чувствуют себя понятыми. Они соприкасаются с самым уязвимым из городов, обреченного на распад, таким же биоразлагаемым, как и наши тела. Венеция – это растворимая рыба.

Но даже в обуви ты чувствуешь, какими хваткими становятся пальцы ног, когда идешь по ступенькам моста, как на подъеме они цепляются за стоптанные, стесанные кромки ступеней. На спуске ступни притормаживают, пятки упираются. Если хочешь ощутить кожу города, ее морщинистость, мелкие неровности, складки, поглаживай ее через легкую обувь на тонкой подошве. Никаких постпанковских гриндерсов или кроссовок со вспененными прошитыми набивками. Предлагаю тебе такое духовное упражнение: стань ступней.

Ну и работенка. Дома старые. Таких, где есть лифт, совсем немного. Просто потому, что в лестничных пролетах для них не было места. На улице через каждую сотню метров возникает мост. Ступенек тридцать не меньше. Вверх-вниз. В Венеции мало кто жалуется на сердце. Кости ноют, ревматизм мучает – это да. Сырость.

Ровных улиц тоже нет. То в горку, то под гору. Венеция вся такая. Сплошные перепады, подъемы и спуски, пригорки, увалы, бугры, скаты, впадины, котловины. Фондамента[15] съезжают в рио. Кампо простеганы каменными люками колодцев словно пуговицами-наклепками, тонущими в припухлостях кресла.