Митька хоть и продолжал ещё верить, что война скоро закончится, что все эти смерти и лишения ненадолго, что побьёт русская армия врага, на душе всё-таки оставалось скверно. Нестерпимая тяжесть повисла на сердце, мучила обида за погибших товарищей.

− Эй, браток, − отвлёк Митьку голос с соседней койки. – Ты живой? А то всё молчишь и молчишь.

− Я-то живой, − вздохнул Митька. – А вот товарищей моих дюже много полегло.

− Как звать-то тебя, браток?

− Родичи Митькой нарекли.

− А меня Яшкой. Да Митька, у этого чёртова Сталлупенена много хлопцев головы сложили. Я сам в сто пятом Оренбургском полку воевал. Тепереча и не знаю, остался ли кто акромя меня в живых. Побил нас немец изрядно, аки цыплят пощелкал.

Митька внимательно слушал героя, оказавшегося в самом пекле того боя, и горящими глазами рассматривал, пытаясь вспомнить, не видел ли его рядом с собой во время атаки противника. Но понять это было сложно, так как голова Яшки была перебинтована, а лицо сильно испорчено свежими шрамами.

− Энто да, досталось нашему корпусу, − согласился Митька с Яшкой.

− А всё из-за сволочюги Епанчина, − взорвался ругательством Яшка. – Столько хлопцев положил, и бой чуть не просрали. Погнали нас на убой в угоду генералов да полковников. Чтобы крестов они себе поболе навешали.

− Тише ты, Яшка!

− А что тише-то, Митюха? Я их не боюсь. Хватит, вдоволь уж в жизни своей набоялся народец наш горемычный. Будет с него, пора уже и голову поднять. Эх, Митька-Митька, в том-то и беда вся наша. Всё боимся правду смолвить, сами себя защитить боимся.

И всё-таки понизив голос, Яшка сказал Митьке:

− Ведь знал штаб корпуса, что наша сороковая, соседняя слева, дивизия опоздала на целый переход, и там, где они должны были быть, получилась дыра. Знали и не предупредили об этом.

− Брешишь! – возмутился Митька.

− Собака брешет, а я верно говорю. А немцы-то знали, вот и двинули нам в тыл.

И уже совсем тихо Яшка добавил:

− Измена.

− Ну, будя брехать, − снова возмутился Митька. – Что по дурости нашей россейской ещё поверю, а, чтоб измена… Брехня.

− Не слушай его парень, − послышался голос раненого бойца, услышавшего их разговор. – Не было никакой измены. А ты Яшка не мели чего не знаешь. На моих глазах дело было, когда адъютант полковнику нашему Комарову о движении немцев докладывал. А тот ему в ответ, какие, мол, немцы, что вы? Это же, говорит, наша сороковая дивизия. Ну, а уж, как немцы открыли огонь в тыл и фланг, тут же спохватились, да только поздно было. Полк-то уж дрогнул.

И немного помолчав, боец добавил:

− Митька прав, дурость это наша россейская, расхлябанность, шапкозакидательство. Огонь получился близкий, потому и страшный такой. Отступали в беспорядке. И Комаров наш, наивный, только и успел крикнуть: «Знамя! Знамя! Спасайте знамя!». И сам пал, продырявленный пулями. Вот так. И знамя мы вынести все же успели.

− Вот видишь, Яшка, − обрадовавшись этим словам, сказал Митька. – Никакой измены не было.

− Знамя-то вы вынесли, а солдат сколько полегло, − вскочил в койке Яшка. – А кто не полёг, поди, в плен сдались. Да таких, небось, большая часть полка.

− Может, и сдались, да только ведь в окружение попали, − снова не согласился с Яшкой боец. – Да, и пленные будут и убитые, потому как война это, а не казаки-разбойники.

− А, всё одно, − махнул Яшка. – Всё из-за этих сволочей, крыс штабных. Срать им на нас! Поубивали и ладно, Русь большая, других пришлют. Мы для этих генералов не люди, так, говядина, пушечное мясо. Ведь полк наш, как формировали? В три дня мобилизовывали. Пополняли местными запасными из гор.

− Ты-то почём знаешь? – усмехнулся боец.

− Верно-верно, − поддержал Яшку Митька. – Воевал со мной один из местных. Хороший был мужик.

− Твой-то мужик, может, был и хороший, − всё не унимался Яшка. – А остальные? Жиды. Тыщи две еврейчиков. Поговаривали даже, что командир полка перед выступлением подал рапорт, потому, как полк из-за них сделался слаб. И прав был, какие из жидов вояки? Так и получилось, что жиды эти, сукины дети, почти все в плен побёгли сдаваться, только бы не воевать. Ну, ничего-ничего, не далёк тот день, когда мужички наши, взявшие сейчас оружие повернут его куда надо. И война вот эта нам в помощь станется.

− Ну, будя тебе, Яшка! Не кипятись, как самовар, − попытался успокоить Митька. – Войну энту, мы к осени справим, вот поглядишь. И не всё офицерьё сволочи такие, как ты гутаришь. Вот хучь вашего Комарова взять. Вот в сводках фронтовых доброе про него пишут. А сам погиб. Ну, или хучь начальник моей дивизии, генерал Адариди. Отбил же он удар.

− Э, Митька, − протянул Яшка. – Да ты и не слухаешь меня. Что не скажи, а мы, простая солдатня, всё одно для них не люди. Нас на убой гонят, что б орденов себе поболе навешать. Ты хоть знаешь, что дальше с нашей дивизией было?

− Нет, не знаю, − с грустью ответил Митька. – Ранило меня вскоре.

− Я знаю! − тяжело дыша, отозвался фельтфебель, лежащий на койке напротив Митьки, под самым окном. Вся левая часть его тела была перебинтована, и глаз, и рука с грудной клеткой, и нога.

Митька поднялся со своей койки и подошёл ближе к фельтфебелю, так как говорил он очень тихо, из последних сил. Митька даже почувствовал себя счастливчиком рядом с ним, ведь осколки от гранаты, ранившие его в спину, не задели позвоночник, и он мог ходить. Только лишь правую руку он плохо чувствовал, но доктора обещали, что это ничего, до свадьбы заживёт.

− Я тоже из двадцать седьмой дивизии, − захрипел фельтфебель. – Все полки дрогнули. Но появился командир сотого и с ближними офицерами остановил отступление. Указал новую позицию, приказал окопаться. И немцев мы остановили. Поддали огонька. А остановилось только когда стемнело. Ох, и страх нас взял, когда мы огляделись вокруг. Всюду горящие деревни. Да, мы оставили взятый с большим трудом Герритен, но и немцы бой прекратили.

− Вы были там, господин фельтфебель? – спросил Митька.

− Был, − с трудом улыбнувшись, ответил тот. – Солдат и впрямь там много погибло, но и офицеров полегло довольно.

− Вы-то окудова знаете? – небрежно спросил Яшка.

− А оттудова, что лично воевал с командиром сотого и теми офицерами, кои не щадя себя останавливали наступление, и коих ты, солдат, так поносишь. И падали те офицеры на моих глазах замертво, но присяге не изменили. Потому нечего, солдат, тут болтовню разводить. Мне такие, как ты, смутьяны, уже встречались в японскую. Не слушай его парень!

И собрав последние силы, раненый фельтфебиль, грозно сказал Яшке:

− А ты, ещё заведёшь свои разговоры, быстро окажешься, где положено!

После этих слов в палате вновь восстановилась тишина.

Митька смотрел то направо на Яшку, то на бойца, соседа по койке слева, то на фельтфебеля, рядом с койкой, которого сидел, и прибывал в полной растерянности. Смятение закралось ему в душу, ведь каждый из них был по-своему прав и Митька не мог понять, кто же из них прав больше.

− Господин фельтфебель, разрешите обратиться? – спросил по форме Митька.

− Обращайся, боец.

− А что было потом?

− А потом генерал Ренненкампф приказал, с угрозой предать полевому суду тех командиров полков, которые не удержали уже занятые позиции, в один день овладеть ими снова. Вот после полудня наша дивизия и двинулась вперёд. А дальше и изумление вышло и радость – идя мимо мест вчерашнего боя, немца мы там не нашли. Все местечки обнюхали – пропали. Только мины оставили, гады. Это меня от них так. А там, где вот этот воевал, − и фельтфебель повел здоровым глазом на Яшку. – Там жуть что было. Убитые лежали вперемешку, и наши и немцы, и Комаров… без сапог. Нашлись шакалы, нехристи, грабили убитых под покровом ночи.

Произнося эти слова, фельтфебель злобно фыркнул на Яшку, будто это он мародёрничал на поле боя. А Митька почесал голову левой рукой и тяжело вздохнув, закрыл глаза. После всего увиденного и услышанного ему теперь хотелось только одного, как можно скорее воспользоваться положенным отпуском и отправиться домой, в родное Богоявленское, которое, как ему казалось два года назад, он покидал навсегда. Захотелось обнять сестру Машу и хотя бы на некоторое время забыть об этом сражении и об этом споре своих соседей по палате. Споре, которому суждено однажды принять, куда большие масштабы.