− Пойдёмте отсюда, − сказал Михаэль, протянув Лаврову носовой платок.

Проходя мимо батареи, расстрелянной на самом выезде на позицию в полной запряжке, не успевшей не только открыть огонь, но даже остановиться, их взгляду снова предстала ужасающая картина убитых людей и лошадей, дружно лежащих вместе на своих местах. Глядя на убитых лошадей Михаэль сказал:

− Это вторая моя война, и, как и в японскую, не могу сдержать в себе жалости к лошадям. Бедные животные. Разве они виноваты во всей этой катастрофе, случившейся между людьми?.. Ну, а вы молодец, прапорщик Лавров! Из вас выйдет славный командир!

− Спасибо, ваше высокоблагородие! Но стоит признать, я не на шутку испугался сегодня. Испугался и растерялся.

− Это от неопытности, голубчик. Вам верно не больше двадцати лет?

− Двадцать четыре. Должно быть, и этим солдатам не больше, и нашим. И у всех них есть родители. Какое горе к ним всем пришло.

− Это похвально, что вы жалеете людей. Это важно для офицера. Всегда помните об этом, ибо нет ничего страшнее жестокости офицера по отношению к своему солдату, да и к солдату противника.

− Как же иначе, ведь и у меня в Смоленске мать и сестрёнки, и у них кроме меня никого.

− Вы выходит смоленский. А отец что же?

− Отец погиб в японскую. Он из потомственных дворян был. Без него имение наше обветшало. Матушке не раз предлагали его продать, но она всегда отказывается, бережёт в память о нём, даже невзирая на то, что долги наши копятся. А сам я по окончании кадетского корпуса учился в Александровском военном училище.

− Не горюйте, голубчик, всё ещё наладится, − подбодрил Михаэль Лаврова.

Весь следующий день армия оставалась на месте, отдыхая и подтягивая тылы, и возобновила наступление днём двадцать второго августа.

− Южнее Гумбиннена тридцать пятая и тридцать шестая дивизии генерала Макензена атаковали центр Первой русской армии на четыре часа позже и без предварительной разведки. Они натолкнулись на три русских дивизии, и попали под фланговый огонь артиллерии двадцать седьмой дивизии. Тридцать пятая дивизия понесла большие потери и в беспорядке отступила на двадцатый километр. Тридцать шестая дивизия также была вынуждена отступить. Начавшая преследование двадцать седьмая дивизия генерала Адариди была остановлена корпусным командиром. Генерал Рененкампф отдал приказание преследовать бегущего врага, однако вследствие потерь и отставания тылов отменил этот приказ.

Закончив читать, Натали подняла свои печальные глаза на Петра Ивановича. Он склонился над картой, разложенной на письменном столе в своём кабинете, и что-то отмечал на ней.

Из всех детей, живущих сейчас в доме, Натали стала Петру Ивановичу ближе всех. Самая юная, нежная, она была ласкова и внимательна, как к родной матери, так и к Петру Ивановичу с Ольгой Андреевной. Она была и единственной из девочек, кто с интересом относился к положению дел на фронте, ведь там воевал и её отец, и Андрей, которого она почитала за брата, и безмерно уважаемый ею, друг их маленькой семьи, Алексей Серебрянов.

Натали искренне не понимала, почему фронтовые сводки так неинтересны Вере и Ксюше, но, несмотря ни на что, не смела осуждать их.

− О чём ещё пишет отец? – спросил Петр Иванович Натали.

− Пишет, что сильно тоскует по нам всем и нашему дому. Пишет, что в полку появился некий прапорщик Лавров, светлый человек и способный офицер, а ещё…

И потупив взор, тихим голосом, Натали сказала:

− Папа пишет, что солдаты неохотно идут в бой за «не своими», за немцами. За людьми, у которых родной язык и фамилии такие же, как у врага. И, что потому немцы-офицеры стали менять фамилии.

И снова поднеся письмо к глазам, Натали стала зачитывать:

− «Иоган Клейст, стал Иваном Клестовым, Теодор Мут – Федор Мутов, Вальдемар Фон Визе – Владимир Фонвизин». Но папа убеждён, и я вместе с ним, что, как и все подданные России, русские немцы доблестно сражаются, и будут сражаться против общего врага.

− Я убеждён в том же, − ласково взял за руку Натали Петр Иванович. – Ну, ступай.

Выйдя из кабинета Петра Ивановича, Натали отправилась в комнату к Ксюше. Девушки крепко сдружились ещё в Петербурге, и казалось теперь, живя под одной крышей, объединённые общей бедой и общими лишениями, дружба их должна была стать ещё крепче. Но этого не произошло. Ксюша отстранялась от своих близких всё дальше и дальше, она менялась на глазах, превращаясь из застенчивой, нежной, жизнерадостной барышни в надменную, бесчувственную куклу. Всё более она стала походить на свою старшую сестру Веру. Что-то тяготило урождённую княжну Сенявину, будто что-то жгло изнутри. Но Натали и все домочадцы списывали это её состояние на разлуку с любимым супругом, на страх потерять его.

− Ксюша, взгляни, − Натали протянула журнал с сатирической карикатурой. – Как верно, не правда ли?

Ксюша равнодушно взглянула на карикатуру, на которой был изображён император Вильгельм II в усмирительной рубашке, прикованный к больничной койке, но продолжающий жадно обнимать земной шар. Лицо его было безумно. Всю эту карикатуру сопровождало стихотворение:

Шар земной покрыл ты кровью,

Не моргнув при этом бровью,

Сколько душ ты загубил,

Сколько семей разорил,

Но настал расплаты час,

Мы теперь проучим вас, −

И рубашечкой согреем,

И усы ваши побреем,

На башку наденем кепи,

И посадим вас на цепи.

С началом войны появилось множество всевозможных карикатур высмеивающих императора Пруссии Вильгельма II, но Ксюша ко всему этому оставалась равнодушной. Вот и сейчас она только вздохнула и, отвернувшись от журнала, продолжила полировать свои бледно-розовые ноготки.

− Ну, хорошо, − убрала журнал в сторону Натали. – Петр Иванович предлагает съездить на ваш сахарный завод. Посмотреть, как он устроен, поддержать рабочих, трудящихся на нём в две смены из-за войны.

− Ах, миленькая Натали! Как же не верится, что эта война может затянуться надолго. А мне из-за неё оставаться надолго здесь. Если бы ты только могла вообразить, как скучно здесь осенью. А зимой? Зимой совершенно невыносимо. Другое дело Петербург! Какие вечера там устраиваются, какие балы! А синематограф! Ты ходила в синематограф?

− Нет.

− А мы с Алексеем перед войной ходили. На полотне совершенно живые атлеты упражнялись на брусьях перед Екатерининским дворцом, и тут же император, и цесаревич. Ах, какое волшебство. И зачем только Алексей привёз меня сюда? Пропадать в этой глуши?

− Но, Ксюша! – возразила Натали. – Возможно ли проводить время в развлечениях теперь, когда идёт война и каждый день гибнут люди? Когда твой брат и супруг, каждый день подвергаются смертельной опасности?

Но Ксюша ничего не ответила, а только отвела в сторону уставший, безразличный взгляд и тяжело вздохнула.

Странные чувства к Ксюше, наполнили сердце юной Натали. Это были и злость, и жалость одновременно, но чего же всё-таки больше, понять она не могла.

Всё это смятение чувств ещё долго терзало бы Натали, но уже час спустя, проезжая в экипаже вместе с Петром Ивановичем мимо дома Фаруха, она отвлеклась. Её внимание привлекло скопление людей на крыльце этого дома. У Фаруха всегда было многолюдно, к нему со своими надеждами на выздоровление съезжались люди со всего уезда и в мирное время, а теперь, когда стали появляться и первые раненые с фронта, и подавно. Но, и Натали поймала себя на этой мысли, внимание её привлекли не раненые, нет, а совсем другой, новый для Богоявленского человек. Молодой, с красивым орлиным профилем. Натали обернулась и увидела, что человек этот, стоя возле дороги, тоже смотрит ей в след.

− Приглянулась? – услышал Игорь вопрос калеки на костылях.

− Кто это? – спросил он в ответ.

− Дочка полковника Нейгона из Петербурга, могёть слыхал о таком?

− Слыхал, да только я спрашиваю о том, кто с ней рядом.

И громко рассмеявшись, калека пояснил: